Василий Аксенов - О, этот вьюноша летучий!

Ознакомительная версия.

Умчалась в погоню стража. Захрапел в пуховых подушках стольник. Аннушка со слезами поднимала с земли перепончатые крылья.

Жалостное пение звучит во дворе Скобеевых: сын собирается в Москву. Матушка в слезах снаряжает его в дорогу, извлекает из сундука сильно траченную молью дворянскую справу. Седоусый батюшка под яблоней с превеликим трудом составляет какое-то послание, временами поплевывая в чернильницу. Сам Фрол примеряет то шапку с лысым мехом, то расползающиеся сафьяновые сапоги, то заскорузлый кафтанец. То и дело он поглядывает на свое отражение в колодце и всякий раз остается собой доволен. Но вот он берет в руки отцовскую старую саблю, примеривается к ней и уже не смотрится в колодец, а застывает, вперив взгляд свой в далекие края, где ждет судьба-судьбинушка.

Отец подводит к нему оседланного мосластого мерина и протягивает скатанное в трубочку письмо.

– Отыщи, чадо, на Москве князя Путилу Ловчикова и вручи ему мою грамоту. Авось, вспомнит, как мы с ним вместях Сигязмунда трепали и породнились в боях…

Фрол с поклоном принимает послание, целует батюшку, целует матушку, садится в седло.

поет матушка.

– Слово ваше, матушка, – отвечает Фрол, само смирение.

поет батюшка.

– Слово ваше, батюшка, – отвечает Фрол, смахивая слезу.

– Слово ваше, матушка…

– Слово ваше, батюшка…

Мать идет у стремени, провожает Фрола за околицу села.

– Эх, – вздыхает Фрол перед необозримым простором, – кабы псы нащокинские у меня крылья не отняли, я в Москву за неделю б долетел!

– Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, – крестит его мать, – по дороге б тебя за крылья убили, сынок.

Фрол стегает мерина, тот начинает галопировать, и благостная мелодия увещеваний сменяется дерзким ритмом первой песенки:

И вот перед нами предстает Третий Рим – старая Москва. Горят на солнце кресты и купола, шумит торг на площади.

Вдруг протрубили трубы. Проскакали, угощая толпу батогами, ушастые всадники. Прошел с бердышами стрелецкий полк. Впереди полка на игреневом жеребце гарцевал писаный красавец Томила Ловчиков.

В руке у него была заморская новинка – подзорная труба, к которой он то и дело приближал свое око.

– Эй, подари народ московский, Томила Путилович, – гаркнула хриплая глотка из толпы, в которой зажат был и растерявшийся от столичного великолепия Фрол Скобеев.

Томила махнул рукой, и из зарукавья вылетели деньги.

– Серебром сыпет! – ахнули в толпе. Началась свалка, а любимец базарного люда юродивый Вавилон заголосил:

Вслед за стрелецким полком на площади под свист флейты появляется полк иноземного образца, мушкетеры. Впереди вышагивает граф Шпиц-Бернар полярного рода. Вавилон приплясывает уже перед ним.

Толпа хохочет.

– Вот дает Вавилон! – А ничего не понимающий граф благосклонно улыбается, бросает горсть медяков.

– Алон, алон, шмуциг канибалья! – покрикивает он своим балбесам-мушкетерам.

Фрола затолкали, оглушили, он поражен наглостью Вавилона, своеволием московской толпы, но вот открываются ворота, и выезжает царь.

– Здравствуй, батюшка свет великая надежда государь! – одним духом вопит толпа и становится на колени.

Медленно едет верхом благостный, словно смазанный подсолнечным маслом царь, держа на сгибе левой руки сокола-охотника, держа по правую руку любимого боярина Нардин-Нащокина.

Стольник сейчас отнюдь не похож на расползшуюся подушку. Он подобрался в седле, поблескивает на солнце боевой доспех, веет на ветру выдающаяся нащокинская борода.

– Ах что за борода приглядистая у князя Нардина, – завистливо шепчутся в свите бояре, – ну чисто персидский шелк. То-то его Государь послом назвал вместо Кукинмикина… Репрезентация…

– Фальчь одна, – ядовито шипит козлобородый князь Кукинмикин. – Лживая борода у Нардинки, приклеенная…

– Однако какие чуши, князюшка Кукинмикин, – фарисействуют бояре. – Нешто Государь полюбил бы приклеенную бороду?

– Будет час, докажу, – шипит Кукинмикин. – Всем окажу позор нащокинский…

Между тем царь подзывает гарцующего в отдалении Томила Ловчикова и говорит Нардин-Нащокину.

– Чем не зять тебе, князь, сей вьюноша? И родом знатен и сундуки доверху набиты покойным Путилой Давыдычем.

Нардин-Нащокин благоговейно целует царю руку, невольно при этом щекоча его бородой, что Государю отнюдь не противно.

– Знакомо ли тебе, князь Томила, имя Аннушки? – спрашивает царь рыцаря.

– Уж третий дён по ней сохну, великий государь, – с нагловатой томностью отвечает тот. – Гляжу, гляжу и наглядеться не могу…

– Куды глядишь? – встрепенулся и грозно выпучился Нардин-Нащокин.

– В сие отверстие, – медоточиво пропел Томила и показал в подзорную трубу. – Пять бочат икры да пару жеребцов отдал я графу Шпиц-Бернару за чудодейственный дальновидец, и вот я вижу ангела в окошке…

В окуляре действительно изумленный стольник видит свою дочку, что кручинится в окне светелки.

– Ай, соблазн великий, ой-я-яй, – бормочет он. – Ай, молодыя молоки́…

…Царский поезд, блестя, позванивая, стуча копытами, проходит мимо Фрола, и все это диво, как в зеркале, отражается в его глазах.

– Или буду полковник, или покойник… – сквозь зубы бормочет он.

Он решительно поворачивается и тащит за узду своего мерина. В ушах у него возникает благостное родительское увещевание, но он только отмахивается.

КАБАК. В сумрачном сводчатом помещении яблоку негде упасть: пирует, поет и пляшет базарная братия, а во главе стола Фрол. Он держит в руках здоровенную чашу.

– Эй, гуляй! – кричит он хмельным голосом. – Эй, играй, органщик! Вавилон, пляши! Месяца не пройдет, а Аннушка Нащокина моею будет!

Швыряет из зарукавья несколько монет, присоединяется к общему плясу. Кабацкий люд откровенно глумится над «деревенщиной». Дико гудит увеселительный орган. Горбатый и косматый Вавилон отплясывает с воблой в зубах.

В это время к целовальнику подходит востроглазый молодой человек, скромно, но чисто одетый, по виду приказный дьяк.

– Это кто ж там такой смелый гуляет? Дворянин?

– Чином-то дворянин, а пупо́м – босотва деревенская, – пренебрежительно ухмыляется в бороду целовальник.

А Фрол все швыряет серебряные рублевики да и сабелькой размахивает победно. Он еще наивен и лопоух, и собутыльники кажутся ему едва ли не братьями.

голосит Вавилон.

вопят питухи.

Востроглазый молодой человек пробирается к Фролу, а вдруг на секунду задумался, глядя в раскрытые двери на зеленое вечернее небо, на рогатый месяц. На контуры куполов и башен. Кажется ли ему или впрямь светится, подмигивает призывно окошко в светлице?

– Эй, голытьба, пейте за лебедушку мою, за благонравную Аннушку! – крикнул он и бросил еще горсть монет. – Все крепости за нее порушу! Самому черту лунному рога обломаю!

Громовой хохот был ему ответом.

Востроглазый пытливо приглядывается к Фролу. На губах его бродит непонятная усмешечка.

– Ишь ты, соколик, сам черт ему не брат… – шепчет он.

Кабак опустел. Целовальник со сторожами выносят обессилевших питухов. Особенно не церемонятся – раскачают да швырнут в звездный проем двери. Один лишь Фрол Скобеев еще колобродит вокруг гнуснейшего стола, да крадется за ним тенью востроглазый Онтий.

Так подначивает Фрола Онтий, а тот дважды себя упрашивать не заставляет: испивает, запивает и хлобыщет. В конце концов, совершенно обезумев, он обнимает Онтия, жарко целует, бормоча:

Ознакомительная версия.