— Вы уже убиты. И не стыдно? — спросил Старик. — Считай, что второй раз в плен попали за неделю.
— Стыдно, — согласился Политрук.
— А где Митька? — спросил Старик.
— В избу пошел, разминулись вы, наверное.
— Понятно, куда пошел… Откуда пулемет, французский коньяк, консервы?
— Мотоциклистов грохнули, — ответил Чекист.
— Рядом с деревней?
— На шоссе, за разбитым элеватором.
— Ждать и не спать! — приказал Старик. — Я скоро вернусь с этим блядуном.
Старик потрогал лоб Политрука.
— Большая температура. Малина тут уже не поможет.
— У мотоциклистов в сумке какие-то лекарства есть, — и Чекист протянул Старику пакет с лекарствами.
Старик рассматривал лекарства и комментировал:
— Это от поноса, а это аспирин, может бронхам помочь.
— Не пойму я что-то, — сказал Чекист. — По виду вы вроде бы простой крестьянин…
— А не по виду? — спросил Старик.
— Как определили, что коньяк французский? Вы, оказывается, по-французски читаете?
— Я в армии артиллеристом был и поэтому знаю не только кириллицу, но и латиницу. А ты на всякий случай запомни: простых людей не бывает. Все люди сложные: и крестьяне, и чекисты, и комиссары, и мудаки, как мой Митька. Комиссар, тебе надо в тепле отлежаться и в бане выпариться. Тут такое дело — или дня через два встанешь, или загнешься. Я тебе книгу принес, и ему почитай для прочищения мозгов, — и протянул Политруку Библию.
— Отдай наган, — попросил Чекист.
— Хуешки, — ответил Старик, — теперь это мой трофей. У тебя же пулемет есть.
Старик вышел из сарая. Чекист взял Библию и сказал:
— Издевается кулацкая душа, запрещенную книгу принес.
Старик почти бежал по берегу реки. Возле одной из бань он остановился, прошел вдоль стены, прислушался, открыл скрипучую дверь и вошел в баню.
На полке лежала голая Катерина и смотрела на Старика.
— Тихо, — предупредил Снайпер Старика, приставив к его затылку ствол парабеллума. — Поднимай руки.
— Еще чего, — ответил Старик и обернулся.
Снайпер, узнав отца, опустил пистолет, прикрывая срамное место двумя руками.
— А ты чего разлеглась, Катерина?
— Дядя Вань, ты отвернись, я тогда оденусь.
Старик хмыкнул и отвернулся. Катерина спрыгнула с полка, поспешно оделась и предложила:
— Может, выпьете с нами? Вот самогонка и закуска.
— А что мне остается, как не выпить, — ответил Старик. Выпил и похвалил: — Хорошая самогонка.
— Дважды для него перегоняла, — сказала Катерина и спросила: — Дядя Вань, сколько же терпеть можно? Я Митьке уже говорила, может, стрельнуть в главного полицая?
— Как стрельнуть? Их много, а я один.
— Почему один? — удивилась Катерина. — В деревне все говорят, что вас трое.
— Стрельнуть, стрельнуть, — передразнил Снайпер Катерину. — Из чего? Из этой пукалки? — и показал на парабеллум.
— Что, ружей не достанем, что ли? — ответила Катерина.
— Без тебя разберемся, — оборвал ее Старик, выпил самогона, привалился к каменке и мгновенно уснул.
Снайпер укрыл его полушубком и сказал:
— Старый стал. Раньше не меньше литра мог взять. А тут от трех стопок спекся.
— Это не от самогона, от переживаний, — возразила Катерина.
Политрук лежал на чердаке, укрытый овчинным тулупом. Его трясло. Он слышал, как в доме разговаривают Анна и Старик.
— Комиссар совсем квелый, — говорил Старик.
Постучали в калитку, и он услышал женский голос:
— Вань, забрали вчера твоих девок. В школе сидят, германцы в ней тюрьму сделали. Их соседка Евдокия передала, чтоб ты ехал в райцентр, может, заплатить кому надо, чтобы отпустили.
Политрук перебрался к чердачному окну. Смотрел на поля под ярким солнцем. На реке бабы полоскали белье, подоткнув подолы юбок.
Старик поднялся на чердак, поставил бутыль с самогоном, положил хлеб, сало, малосольные огурцы, разлил самогон и сказал:
— Выпей первачка, укройся тулупом, тебе пропотеть надо. Заваруха начинается. Уходить вам надо, а ты совсем дохлый.
— У меня уже меньше температура, — сказал Политрук и выпил.
Старик потрогал его лоб и сказал:
— К ночи Катерина баню истопит. Один вопрос можно?
— Можно.
— А правда, что немцы стреляют евреев, цыган и убогих?
— Правда. У них расовая теория, чтобы немцы только с немцами и чтобы никаких примесей крови.
— А убогих за что?
— А почему не спрашиваешь, за что евреев или цыган?
— Цыгане лошадей воруют.
— А русские не воруют?
— Тоже верно. А какая у них программа по русским?
— Немцев восемьдесят миллионов, русских сто пятьдесят миллионов. Уполовинят, наверное.
— Счас, так мы им и подставимся!
— У меня тоже к вам вопрос есть, — сказал Политрук. — Почему люди идут немцам служить?
— Из-за обиды в основном. Вы в Гражданскую стреляли тысячами, потом раскулачивали тысячами тысяч. А люди ничего не прощают. Не дети, так внуки будут мстить. Запомни мои слова: новый правитель России, который отменит советскую власть, будет из раскулаченных.
— Обида всегда может найтись, но из-за обиды русские люди еще никогда не шли на службу к врагу.
— Еще как шли, — возразил Старик. — И татарам служили, и полякам, и литовцам, и от одного князя к другому бегали туда и обратно — где больше платили. Мы, русские, как и все, разные. Я понимаю, у тебя главный вопрос есть. Почему я пошел в старосты? Я не шел, меня люди упросили. Знают, я зла не сделаю. А еще люди знают, что я не дурак. И наверное, считают: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. А у тебя какая профессия есть, кроме комиссарства?
— Я историк, Московский университет кончил.
— Если историк, то не ты мне, а я тебе должен задавать вопросы. Как думаешь, чем закончится эта заваруха? Что будет в остатке?
— В остатке немцы проиграют.
— А если выиграют?
— Не получается. Страна огромная. Немцам сил не хватит удержать власть.
— А если договорятся с большевиками? Немцы до Урала, а большевики в Сибири?
— Такой договор люди не простят. Взбунтуются. И будут воевать, пока не останется ни одного немца.
— Заодно, может, и большевиков попрут вместе с немцами.
Политрук молчал.
— Ладно, — сказал Старик. — Москву можно сдать и снова забрать. Значит, зимой позиционная война, а летом то мы наступим, то они.
— У нас больше ресурсов, людей, терпения. Немцы большого напряжения не выдержат.
— Нам бы самим выдержать. Сегодня к вечеру вернусь или завтра с утра, и будем думать, как жить дальше. Полицмейстер дочек моих посадил. Обкладывает, как медведя.
— За что так не любит?
— Жениться хочет на моей внучатой племяннице. А я против.
— Это ей решать.
— Мне решать, среди родни я самый старший… Ее жених, когда в армию уходил, просил меня, если что, чтобы я помог им, ты не поймешь, мы все тут повязаны. Я с его дедом в армии служил, его покойный отец моим девкам помогал, пока я раскулаченным по Сибири шастал.
— А Полицмейстер не местный? — спросил Политрук.
— Местный. И тоже мой родственник, дальний только, седьмая вода на киселе. Не поймешь ты этого…
Старик ехал по райцентру. С главной улицы повернул в переулок, остановил лошадь у здания с надписью: «Полиция». Попытался пройти во двор, но его остановил часовой.
— Как доложить? — спросил часовой.
— Скажи, что староста из Блинов.
Старик ждал у ворот. По двору ходили полицейские, вооруженные советскими винтовками. Некоторые прицепили кавалерийские шашки. Старика все не приглашали. Он присел на корточки у забора и стал дремать, как старая птица на насесте.
— Пусть заходит, — крикнули наконец с крыльца.
Старик прошел в кабинет Полицмейстера. На столе Полицмейстера лежал советский автомат ППД, на стене висел цветной портрет Гитлера.
— Чаю выпьешь? — спросил Полицмейстер.
— С охоткой, — ответил Старик.
Они пили чай. Полицмейстер из стакана в серебряном подстаканнике. Старик привычно из блюдечка.
— Из-за дочек приехал? — спросил Полицмейстер.
— Из-за дочек, — ответил Старик.
— Тебя комендант пока не разрешил арестовывать — мало фактов у меня против тебя, а у твоих дочек мужья в Красной Армии, поэтому они могут ведь и беглых пленных укрыть, и партизанам помощь оказать.
— А что, в наших местах и партизаны есть?
— Пока нет. И беглых пленных не нашли. А задержанных допрашиваем. Посидят на хлебе и воде, может, и вспомнят, где что слышали. Но больше всего у меня на таких, как ты, надежда. Захотите, чтоб дочки вышли, рогами землю вспашете, все разузнаете и сразу ко мне, а я тут же дочек выпущу.
— Нехорошо поступаешь, Николай Иванович. Я от советской власти пострадал. И дочки пострадали. За то, что я раскулачен был, их в институт не приняли, лишены они были прав при советской власти. Выходит, что теперь их и немецкая власть наказывает?
