Адель Семеновна, глазом не моргнув — Ивану:
— Ему (мне) надо выйти. Ему, Иван Емельянович, надо в палату. Он (я) скоро вернется...
Иван кивает: да, да, пожалуйста!
Холин-Волин и вовсе машет рукой: не мешайте!..
Их политический, под водку, разговор вновь достиг высокой степени обобщения (и тем самым нового запальчивого счета цезарей). Холин-Волин вскидывает брови:
— ... Но тогда перебор! Боря разве десятый? Боря, извини, уже сам двенадцатый! откуда так много?! — Оба шумно пересчитывают цезарей. — Не получается, господа! Володя, Ося, Хрущ, Леня, Миша, Янаев, Борис...
— А старички? Андропов и Черненко?
— Но тогда и Маленкова перед Хрущевым приходится взять в счет?
— А-а. Ясно, ясно! Забыли! Надо начинать не с Вовы, а с Керенского! ну, разумеется, вот ведь кто первый у нас — первый после череды царей!
Под их столь пристрастный учет (под строгий счет до двенадцати) я, неприметный, ухожу из кабинета, шепнув Вене, что сейчас же вернусь.
Иду больничным коридором — это не коридор отделения, здесь простор, кабинеты, здесь какие окна! (Двенадцать тех цезарей как двенадцать этих окон.) Спускаюсь вниз.
В вестибюле, в виду огромных больничных дверей я останавливаюсь на миг в потрясении: там Зинаида!.. Зинаида, да еще приведшая с собой подругу, также заметно предпраздничную и тех же обещанных мне лет сорока с небольшим. Обе, конечно, уже под хмельком. Надо же! (Я только тут вспомнил нелепый телефонный уговор.) «Твой-то не мальчик?» — спрашивает Зинаида, и я не сразу понимаю о ком. «Мой?» — «Ну да. Который в палате!» — Ах вот что: она имеет в виду единственного в моей палате, кого также оставили стеречь стены на праздник. Логичного дурачка Юрия Несторовича.
— Ему, я думаю, сорок, — говорю в некотором раздумье.
— Ну, и отлично! — хвалит Зинаида. И подруга тоже показывает зубы с металлом: мол, самое оно.
Сидим, сели в вестибюле, неподалеку от слегка испортившейся и потому беспрестанно мигающей надписи: выход. На скамье. (Пять длинных скамей для коротких встреч.) Пригляд двух гардеробщиц нас мало трогал. А дежурящая в вестибюле сестра и вовсе сюда не смотрит (торчит за столом, в белом новехоньком халате, читает книжонку).
— Отлично или не отлично, но вас не пропустят. Зачем пришла?
— Как зачем?
— Я же тебя предупреждал. Я тебе по телефону все объяснил! — сержусь я.
Они хмыкают, обе слегка растерялись: как так?.. праздник или не праздник?
Их женская невостребованная душа горела (горело их участие, их принос). А что было делать? Как быть, если им уже не терпелось. Зинаида открывает свою громадную сумку и (не вынимая из недр) там же, в темноте сумки, принесенную бутылку довольно ловко откупоривает. Слышно бульканье. Появляются стаканчики. Длинные холодные вестибюльные скамьи, а все-таки праздник! Обе женщины пересмеиваются, но смущены, на чуть робеют, и вот Зинаида значаще спрашивает: «Может, позовешь его?» — «Не пьет он» — «Совсем?» — «Совсем» — Обе они сомневаются: неужели ж такой больной? — «Чуждый нам человек», — говорю я, помалу обретая иронию.
Зинаида ловит мой запах, когда мы (все трое) нешумно чокаемся:
— А ты, милый, уже где-то и с кем-то — а?
— Ерунда. С врачами.
— С врача-аами?..
А я не свожу глаз с приведенной Зинаидой женщины (как я понял, для услады логического дебила). Вдруг и разглядел: кака-аая! Юрий Несторович заслуживал, конечно, крошку счастья с нашего праздничного стола, выпивки, скажем, но он не заслуживал этих плеч и этой статной спины. Несомненно их заслуживал я. К чертям нейролептики! — я слышал взыгравший хмель и уже припрятывал от Зинаиды свои косые погляды.
А Зинаида расстроилась: до нее дошло, что меня далее, чем на больничную территорию не выпустят. Кусты на территории еще голы, травка только-только — ах, ей бы, Зинаиде, лето! ах, утонуть бы в зелени кой с кем (то есть со мной)! — она бы искала, уж она бы нашла среди ранней прибольничной зелени землю посуше, да ветви поглуше. Ан, нет!..
Меня окликает пробежавшая мимо Калерия, строго, по фамилии:
— Ну-ка, ну-ка! к главврачу — быстро!.. — Но и на бегу она ни словца про нашу потайную в вестибюле выпивку. Даже сушеная Калерия уважает праздник. Иду. Уже иду. Оклик тотчас делает меня управляемым — послушный больной, пожилой, с седыми усами и с препаратом в крови (я вмиг сделался таким), ухожу.
Машу женщинам рукой: мол, пока, пока!
Поднимаюсь — на этажах тишина и безжизненность. Никого. Но стены стоят. Больница тихо проживает праздник. Я тоже присмирел, я сыт. Женщины дали мне съесть две куриные ноги, да и беломясую грудку (обедать я вряд ли пойду).
Я подходил к кабинету все ближе, крутя по часовой нитку, вылезшую из шва на рукаве. Время остановилось, часы без стрелок. А в коридорной тишине (из тишины) звучал и доносился до моих ушей характерный поющий голос, которого уже нет на земле. Голос никак не мог быть. Но был, звучал...
Я слышал голос моего отца.
Только не сжа-ааата полоска-ааа одна-а...
Трай-трай-трай-та-та навооо-одит она-ааа, —
поет отец, это голосом отца поет Веня.
Казалось, он и на этот раз вспомнил для меня и интонацией выкачивает из тайников нашего детства волнующее и забытое.
— Еще! Пожалуйста, еще! — слышен напористый Холин-Волин.
Он, белохалатный гипнотизер, командует сейчас Веней, а тот, бедный, поет. (Внушаем. Подвластный тип больного.) Я, едва вошел, вижу, как Холин-Волин воздействует — рисует руками в воздухе изящные круги, завораживающие пасы, и как через «не хочу» Веня (мой седой брат Венедикт Петрович) приоткрывает свое детское «я», распахивая закрома перед этим ловким дипломированным гангстером. Я испытываю укол обиды. Крохи детства, пенье отца и пришел солдат, стоит на пороге... Веня припомнил для меня, мне. Мои посещения раз в один-два месяца. Два месяца Веня роется в своей великой (но не бесконечной же) памяти, чтобы передать брату забытый им светлый детский миг.
— Еще!..
По горестному лицу вижу, что Веня (он никогда не пел, не умеет) мучается и что даже под гипнозом, в дурмане подчиненности чужой воле он понимает, что у него отнимают, грабят: он сожалеет, что отдает.
— Еще, еще. Прошу!
И Веня снова. Имитируя сильный отцовский баритон, он заводит, но, сорвавшись в фальцет, пищит, как женщина:
Выхожу-уу оди-иии-н я-яяя...
Смеется Иван Емельянович, смеется медсестра Адель Семеновна, что с родинкой, даже мне смешно. Голос Холина-Волина: «Ну, ну!.. Смелее! Продолжайте!..» — Психиатр упоен. Психиатр демонстрирует свои возможности (а вовсе не Венины). В его мягких пасах, в его повелевающих словах власть, ликование — самоопьянение властной минутой!
А я?.. Я слушал и только виновато улыбался: поет, мол, отец... его узнаваемый голос.
Веня смолк и взглянул на старшего брата (на меня). А старший (я вижу себя со стороны) кивает в ответ, это было странно, это было немыслимо, гадко, но я ему кивнул, мол, да, да, да, — мол, они врачи знают, пой, пой, Веня, все правильно, это жизнь. (Не зря они кололи меня и вовсе не в беспорядке, как я полагал!) Вместо запальчивости и гнева во мне продолжала длиться смиренная тишина. Сердце пропускало взрывной такт, ровно один такт, но в нужную и точную секунду. А препарат, растворенный в крови, в этот контрольный миг плавно переносил мое «я», возносил в высокое воздушное пространство. Я парил. Я видел все сверху. Сердце млело.
В кабинете (вид сверху) Иван Емельянович сидит за столом и разговаривает с моим лечащим (ага! и Зюзин здесь!). Они о зарплате: больница без денег... не выплачивают второй месяц... индексация... письмо, но не министру, а замминистру! — заявляет осторожничающий Иван. А те двое заняты пением (тоже вижу сверху) — брат Веня поет, в его глазах, на щеках мокро, но едва ли от унижения, скорее от полного под гипнозом сопереживания (отец, когда пел; глаза слезились). Седоголовый беззубый Венедикт Петрович поет отцовским голосом, а Холин-Волин в упоении машет ему рукой, определяя темп властными псевдодирижерскими жестами. А где я?.. А я в стороне. Вижу свою седую макушку (вид сверху). Плечи. И мои руки, сплетясь на коленях, тихо, зло похрустывают пальцами в суставах, в то самое время как на меня (слушающего пение) накатывает волнами счастье, почему-то счастье.
Отвести Веню в его отделение — это, конечно, доверие. Мягкий приказ-просьба. Но еще и дополнительная их, врачей, доброта, мол, вот тебе на десерт: путь недолгий, а по пути вы, братья, сколько-то еще пообщаетесь. Двое, никого больше. (А то и попоете, если у вас принято, — напослед подшутил и подмигнул не столько злой, сколько пьяный Холин-Волин.) Я с радостью, я — с Веней. Коридор, казалось, для нас и сверкал. Такая весна за окнами! Не столько злой, сколько пьяный, пьяный, пьяный Холин-Волин, повторял я про себя, счастливо улыбался и был готов любить даже Холина-Волина, хоро-оо-ший же врач! У-умный!
