— Настоящих-то врачей никто и не любит! — хмыкал Холин-Волин, оправдываясь и вылавливая пальцами из целлофанового пакета кислую капусту.
На столе ничего больше — спирт; и высокие химстаканы. И пакет, наполовину с кислой капустой.
Иван Емельянович поворачивается ко мне:
— Больного видеть — это дар. Наш милый и талантливый Холин-Волин (когда пьян, он приглупляет себя) тоже великолепно видит больных. Замечательно видит! Но он слишком копается в душах. А больные этого не хотят...
— Хотят. Еще как хотят!
— Каждый больной хочет, чтобы его видели, но видели не до конца, Холин, и не насквозь, а в пределах болезни!
В кабинетном застолье невольно чувствуешь себя значительным. И так приятно обволакивал первый хмель. (Я и не заметил, как выпил.) Разговор. Стакан тебе в руки. И в мягком кресле. Я даже несколько приосанился (в больничной-то одежке!). Давненько же я не слышал кабинетных философствований. А они, как на Олимпе, опять о Срезневском, о диссертациях, о Минздраве... Я ведь понимал, что мне оказана честь. Что зван. В разговор, понятно, не лез. Их разговор. Я только слушал, посматривая в окно. И нет-нет кивал, мол, вполне согласен.
За окном тоже было интересно: разъезд. Машины. Би-би-би-би. Забирали на праздники последних. Такси, что под окнами больницы, дорого, больного везут лишь до ближайшего метро, пятьсот метров, а дальше беднягу до самых родных стен будут мять в общественном транспорте. Матерые таксисты, зная расклад, не подъезжали к больнице вовсе. Таксисты помоложе (неопытные), поняв, что к ним сажают психа, тотчас набавляли цену. Неопытные — всегда рвачи. Как не слупить лишнюю денежку! «Совесть у тебя есть?» — кричал родственник.
— Ни совести. Ни денег! — кричал таксист. Они шумно, громко торговались, опьянев от воздуха. А больной, ежась на весеннем ветру, хотел помочиться и переступал ногами.
— ... У всякой, даже у самой мало-мальской нацеленности есть острие. Как это нет цели?.. Интеллигенция обрела цели еще при брежневщине.
— Нужда в служивых людях — это цель?..
— Именно! Именно! — ударяет словом Иван, и мне приходит на ум, что главврач так возбужден и бодр (и так безоглядно выпивает) еще по одной веской причине, помимо дежурства в праздник. Я вспомнил! У Калерии, стоя в череде больных со спущенными штанами, я слышал, что Иван Емельянович ждет Инну, что длинноногая медсестра должна бы прийти, хотя как раз сегодня она и не дежурит. Больные все знают.
— ... А с нами рядом тоже человек интересный и тоже — наша интеллигенция: писатель! — говорит Холин-Волин, вспомнив о моем присутствии (или, может, случайно наткнувшись на меня взглядом, блуждающим в поисках химстакана).
— И что из того?
— А то, что он тоже пережил нервный срыв. Как и вся интеллигенция, которая так страстно подталкивала Время. Но хотел ли он срыва? Отвечайте, Иван Емельянович. Отвечайте прямо!.. Что? Пережить чудовищную нервную встряску в переходное время — тоже было целью нашей интеллигенции?
— Нет. Отрицательная цель — не цель.
Холин-Волин задирается:
— Э-э. Вопрос серьезный. А может, тут философия: может, нервный срыв это награда и одновременно наша плата за всякое нацеливание, так?.. Еще серьезнее вопрос к самой нашей интеллигенции — когда целили (то бишь, имели цель), нервный срыв предощущался?..
И опять ко мне:
— Срыв внезапен. Срыва нельзя хотеть даже в интуитивных предчувствиях. Не хотели же вы и впрямь вопить среди ночи и расшвыривать в стороны своих вьетнамских товарищей?
Я пожимаю плечами: я вообще ничего не хотел.
— Э-э, стоп, стоп! Вы, товарищ, кричали — вы среди ночи проорали санитарам номер нашей больницы. (Я настораживаюсь. У него такое ядовитое това-арищ.) Вы в помрачении рассудка кричали о психиатрической больнице. И я вам верю. Вы интуитивно хотели именно к нам. Здесь — ваше место. Но ведь это не цель?
— Я могу уйти в палату, — отвечаю я улыбаясь (подвыпившему врачу).
— И что дальше? Ведь праздники!
— Ничего.
Он смеется:
— В палате вы тоже будете иметь единственную цель: хотеть выпить.
Я кивнул (вновь улыбаясь): да.
Иван Емельянович (отошел к окну — теперь он смотрит разъезд больных) прикрикнул:
— Оставь его в покое. Он приглашен посидеть с нами.
— Он в полном покое!
— Поговори о литературе.
— Но я хочу его раздергать. Я психолог, а не пюре в обед. Я его раздергаю! Даю слово — он просто мало выпил и корчит из себя крутого интеллигента. Думает, что он классно умеет сдерживаться. Ничего вы не умеете. До-оза-аа! Доза алкоголя мала! Вот и все. Все дело в дозе. А вот выпейте-ка, сколько я — и посмотрим — посмотрим, что там у вас за душой: интеллигентская цель? или вы просто и грубо чего-то хотите?!
Холин вроде как нападает на меня. Но ведь при этом он подмигнул мне и (чуть дурачась) подчеркивает нарочитую серьезность слов. Мол, он заводит не меня, а его, Ивана Емельяновича. Начальника не подзавести — грех. Теперь я слышу, что он передразнивает не только интонацию, но и (карикатурит) саму мысль Ивана:
— Нужда в людях, которые имеют цель. Имеют цель, но ничего не хотят, а?
Иван только мычит от окна:
— М-м...
— Что «м-м»?.. Как можно иметь цель, ничего себе не хотя?! Я теперь при встречах открыто спрашиваю каждого: кто чего хочет?
Улыбаюсь и в тон ему говорю:
— Хочу кислой капусты.
— Вот! — с восторгом кричит Холин-Волин. — Но сначала доза — спиритус, а?
Выпив, смотрю на свой опустевший химстакан — с неожиданным ощущением пустого праздника, один, мол, я за столом.
Так и есть: Холин-Волин встал и тоже у обзорного окна: они там с Иваном смотрят и вместе костерят медсестру — выскочила в нечистом белом халате проводить больного к машине! Ботинки толком не надела, шнурки болтаются на полметра...
— Нет, ты только глянь на эту неряху. Вся на виду. И, разумеется, в праздники!
— Говорено было сто раз.
— Скажи ей сто первый!
— ... А ведь вы (это уже мне!) — вы хотели повидаться с братом. Сейчас он придет. Я сделал вам приятное, — объявляет с улыбкой Иван Емельянович, едва вернувшись от окна к столу.
Это неожиданность.
То есть я действительно как-то просил (не Ивана, а Зюзина, моего лечащего), чтобы отпустил меня на полчаса в отделение «тихих», повидаться с Веней. Но предполагалось, что я надену цивильное и обойду больницу кругом.
— Сейчас?!. — Предполагалось, что навещу я Веню в положенный час свиданий. Что-то ему куплю, передам — то есть навещу как всегда, как родственник с воли, как брат. (А что я скажу и что ему передам в начальническом кабинете здесь и сейчас: больной больному?)
Я сказал-спросил (осторожно):
— Может быть, лучше в другой раз?
— Время удобное. Лучше не будет. Какой еще другой раз! — как бы даже рассердился, заворчал Иван Емельянович.
И ведь он уже дал туда команду (когда?..), он позвонил, когда наседал, когда меня поддразнивал Холин-Волин, этот вертлявый проныра, ученичок, рвущийся в учителя, так я его себе пометил. С ним спокойнее: никакой реакции на его колкости (а при случае польсти ему — молодой!)
— Но как же так?.. Но Иван Емельянович! — я с обидой в голосе, я вскинулся, зачем лепить одно на другое: давайте отложим приход брата (разве я зван не пообщаться за стопкой в праздник — так хорошо сидим!).
Иван:
— Полно вам. Брат уже идет. (В том смысле, что уже позвонил, позвал и что Веня уже в коридоре, кто-то ведет.)
Холин-Волин вдруг подскакивает ближе. Заглядывая мне в самые зрачки (маленький, он еще и сгибался, чтобы заглянуть поглубже), он этак хитровато заговорил-запел:
— А что это мы так взволновались? Или за наш внешний вид? Или стыдно, что мы тоже теперь в этой больнице? Ах, ах!.. — И он с подчеркнутой чуткостью ведет ноздрями. Якобы что-то важное он сейчас унюхает в моем волнении.
Глупо. Этот начальствующий мальчишка пьян (лет тридцати пяти) — пьян и еще шуточки шутит! Будь со мной один Иван Емельянович, разговор с Веней мог бы и здесь получиться. Я совсем не против пообщаться с братом в присутствии умного, знающего человека. Могли бы поговорить, я бы даже обрадовался! Но этот дергающийся шут словно специально усиливал чужое (чуждое) нам присутствие. Чуждое, вплоть до тревоги и до моего (уже острого) нежелания видеть брата в этих кабинетных стенах.
Холин-Волин приплясывал, словно чуя поживу:
— Внешний вид? Что это мы так побледнели?.. А доза? А не вырвет ли нас с чистого-то спиртика, а?
Шут меж тем был отчасти прав (и прозорлив): во мне и точно топорщилась стыдная мысль: как я выгляжу? В этой, мол, выношенной больничной одежке — каким меня увидит брат? что подумает? Сижу молчальником, лишний в чужом пиру. Никакой. Ноги в тапочках. (Задвинуть под стол поглубже.)
Холин-Волин совсем разошелся:
— А вот мы вдогон вашего братика сейчас поспрашиваем — чего мы хотим в жизни и чего не хотим?
