Они ждали увидеть драные, обомшелые крыши старых изб, кривые улочки, бестолково поставленные дома; ждали заросшие, запущенные дедовские поля, забитые гниющим лесом луга, мертвые шелкопрядники; ждали черноту выжженной земли с пятнами ожогов, изуродованные целинными плугами пашни, «марсианские» каналы — одним словом, ждали увидеть разоренную, пустынную территорию, которую и землей-то назвать трудно.
Однако чем выше поднимался вертолет, тем земля становилась все краше, словно кто-то затушевывал следы разора и запустения. Она виделась сверху совсем не такой, какой всегда была внизу; она узнавалась до последнего козьего копытца и одновременно казалась неведомой, первозданной и сияющей.
Вертолет и так уже поднялся высоко, но засидевшиеся на земле мужики кричали пилотам — выше, выше! — и таращились в иллюминаторы.
Через день полеты окончились: платить за аренду вертолета стало нечем.
Вместе с полетами кончалась и страсть к поиску, будто, поднявшись над землей, нашли все, что хотели.
Или наоборот, с высоты и открылось то, о чем не думали никогда, что не могли разглядеть на земле.
И тихо наконец стало в Стремянке.
Утро начиналось с петушиного крика, затем просыпались хозяйки, управлялись с коровами, топили печи, а чуть позже поднимались мужики, и тогда заводились моторы, стучали топоры, гремело железо. Однако все эти звуки напоминали ровный гул пасеки в пору медосбора.
Сергей считал себя в какой-то мере виновным в исчезновении старца Алешки.
В тот вечер, когда отец попросил проводить старца домой, к племянникам, Сергей благополучно довел его до первого переулка, и тут Алешка заявил, что никуда он дальше не пойдет, так что сопровождение ему не нужно. Сергей попытался уговорить, потом попробовал вести за руку, но старец вывернулся из своей дохи и потрусил к лесу. Тогда Сергей догнал его и где уговорами, где насильно привел-таки к дому Забелиных. Братья вместе с женами выскочили навстречу, стали упрашивать войти в дом, винились перед старцем. Готовы были на колени встать среди улицы, только бы простил, их Алешка.
— Виноваты мы, дедушка! — чуть ли не в голос кричали братья. — Вот перед чужим человеком, перед свидетелем каемся — виноваты! Прости, если можешь, не держи на нас сердца. Василия Тимофеевича просить хотели, чтобы позволил нам взять тебя назад! Вспоминали мы, как сами сиротствовали, как по чужим избам жили, по чужим полатям спали. А теперь ухаживать за тобой будем! Книги тебе читать хоть и день и ночь, только зайди в дом и живи у нас! Нам и так сраму хватает, дедушка! Обманывали тебя, смеялись. Прости нас.
Сергею надо было остаться, поговорить с ним еще. Тогда бы, может, ясно стало, что старец попросту обманывал племянников. Лишь бы отвязаться от них и сделать по-своему.
Позже Сергей вспомнил, что, когда вел Алешку к дому, тот бормотал ему об архангелах, которые скоро прилетят за его душой. И ему, Алешке, надо сделать так, чтобы душа не попала им в руки. Мол, ты ученый, должен знать. Если бога нет — нет тогда ни ада, ни рая. Но куда же в таком случае девается душа человеческая после смерти? Человек-то, говорил, может умереть, но неужели и душа умирает? И сам себя уверял, что нет, улетает куда-нибудь и живет, и смотрит сверху или снизу на живых — как ей, душе, будет угодно.
Все последнее время Сергей жил в Стремянке с ощущением, будто ему опять дали тесноватые сапоги и он, как это случилось на дороге в российскую Стремянку, сначала не заметил их тесноты, а когда хватился, то уже растревожил старые и набил новые мозоли. И с каждым днем ходить по земле становилось больнее…
Ноги и впрямь болели, поскольку последнее время он много ходил пешком. Искал свою пропавшую собаку, погибшего Тимофея с Валентиной, искал отца, большака и, наконец, Алешку. И когда уже искать было некого, все равно ходил с таким ощущением, будто все еще ищет. Лазил по изрытым гарям, по проселкам, по зарастающим лесовозным дорогам и просто по шелкопрядникам или лесопосадкам. Уходил он с первыми петухами, с какой-то тихой и настороженной радостью просыпаясь от их крика. Сначала бродил по селу — от дома к реке, от реки до старой церкви, смотрел, как хозяйки выгоняют коров, как потом затапливают печи и как поднимаются над Стремянкой первые, легкие дымы. И вместе с дымами кончалась тишина. Тогда Сергей выходил на один из проселков, во множестве вытекающих из села, и брел в глубь молодых лесов и гарей. Но и там вскоре начинался шум — трещали бульдозерные пускачи, трещал сухостой и пни под ножами, трещали древесные стволы в огромных кострах и гремело торжествующе железо.
Как-то раз, еще в светлеющих утренних сумерках, после первых петухов, он шел от реки к церкви и вдруг заметил на пустыре дрожащий, призрачный огонек. Пустырь, где когда-то ребятишки играли в лапту, с некоторых пор был раскопан, завален стройматериалами и горами земли: Михаил Солякин начинал строить дом. Сергей прибавил шагу, стараясь не потерять из виду огонек, и оказался возле мощного, разлапистого фундамента в котловане. Кругом не было ни души. И огонек, поскакав по железобетонным блокам, вдруг растворился в воздухе начинающегося дня. По каким-то доскам Сергей поднялся на фундамент и, запинаясь об арматуру, прошел по всему периметру. В котловане стояла вода — накануне прошел сильный ливень. А в погожие дни со всей Стремянки собиралась сюда ребятня. Они делились на команды, после чего одна половина занимала крепость, другая шла на приступ. Их никто не гнал, потому что Михаил давно не появлялся на стройке. Сергей встречал его то на пароме, то на берегу реки у села, а однажды чуть ли не столкнулись в Яранке… Завидев Сергея, Солякин усмехался, подбоченившись. Затем не спеша уходил прочь. Сергей тоже не испытывал большой охоты видеться с ним, однако, если вспоминалось, как бежали из Стремянки по теплой, грязной дороге, на душе становилось так печально, что в этот момент он бы простил грехи и обиды всем, кто был грешен перед ним или чем-то обидел. Такое состояние длилось мгновения, ошпаривало, будто кипятком, и он опасливо оглядывался по сторонам, боясь, чтоб кто-нибудь не оказался рядом. Но окажись Михаил — скорее всего обрадовался бы.
Сергей сделал круг по пустырю, заглянул в сарайчик, где хранился цемент; огонек словно в воду канул…
По утрам, выходя из дома, он брал горбушку хлеба в карман куртки, но не съедал и приносил ее целиком назад, чтобы, прокравшись в спальню к ребятишкам, оставить им «посылку от зайчика». Хлеб за день черствел, напитывался запахом гари, пота и леса…
Была весна, в живых лесах, по-детски голенастых, распускалась прозрачно-зеленая листва, тянулись подснежники, мохнатые стебли сон-травы, задумчивая медуница и уже перезревшая колба. Но за живым молодняком начинались серые, в черных ожогах, безрадостные гари, пахнущие гнилью и болотом шелкопрядники. Всю весну над всем живым и мертвым орали трактора и реял вездесущий дым. Потом незаметно наступило лето, заматерели листья на молодняке, отцвели подснежники с медуницей, но засинели на солнцепеках семейки кукушкиных слезок, с купеческим размахом распустились кусты марьиного корня, одуряюще запахло цветущим багульником и, наконец, выбросила розовые кольца изнеженная саранка.
А изорванные бульдозерными гусеницами и лопатами гари по-прежнему оставались черными, безжизненными. Лишь кое-где набрали цвет и ждали своего часа острова кипрея да вездесущий осинник выметал фанерно-жесткие лопухи листьев. Там же, где целинными плугами, словно муть со дна, подняли пласты засыхающей в камень глины, там, где собирались сеять, пока еще ничего не росло. В низинах и летом стояла вода, а на буграх лежала окаменевшая земля, прикрыв собой плодородный чернозем.
Сергей не заходил далеко по этой пашне, старался быть ближе к лесопосадкам, держался за них, как бы держался берега в полую, дурную воду, отправляясь на лодке. И в этот раз не зашел бы далеко, если бы снова не увидел над изуродованной землей бегущий огонек. Сумерки над пашней казались плотнее, и брезжущий этот свет двигался в них со скоростью идущего человека.
Сначала он пошел на огонек, затем побежал, выворачивая ноги на пахоте. Светящийся язычок пламени, казалось, тоже сначала двинулся ему навстречу, еще немного, и он был бы рядом. Сергей закричал, замахал над головой сорванной с плеч курткой, однако огонек неожиданно пошел в сторону, качаясь над землей так, если бы его нес человек. И сумерки отодвигались вместе с ним к недалекому горизонту. Сергей свернул за ним, но больше не кричал. Он бежал по вспаханному склону, поднимаясь вверх, и вверх же тянул призрачный огонек. На вершине холма Сергей почти настиг его, казалось, протяни руку и достанешь, но огонек неожиданно оторвался от земли и, качаясь в мареве, поплыл в небо…
Он встал, переводя дух, и на какой-то момент выпустил огонек из виду. Над горизонтом светилось белесое небо, однако из-за шелкопрядников поднимался край синюшной тучи и тень ее медленно закрывала землю. Потом Сергей увидел исчезнувший свет. Только он уже раскалился и из желтого превратился в сверкающий белый. Впрочем, то могла быть и вечерняя звезда…
