— Что?
— Влюбился… Полюбил.
На экране показывают Север — показывают тонконогих бегущих оленей. Звучит еле слышно музыка Чайковского. Тонкострунов сидит и ждет приговора — он все сказал. Он никогда не обманывал и не обманывает сейчас.
Когда с оленями на экране покончили и пошли бескрайние снежные просторы, решается сказать Валя. Она говорит:
— Кажется… я тоже полюбила.
Оба долго молчат. Все силы ушли на сказанное. Оба опустошены и потрясены.
Весь следующий день у себя на работе Валя Тонкострунова задумчива и как бы больна — она бродит по цеху, потом мастерит (как всегда, из отходов производства) игрушку для сына. Она рассеянна: она мастерит зайца и приделывает к нему голову оленя. В игрушке появляется что-то языческое. Валя — инженер, и кто-то из ее товарищей, из молодых инженеров, спрашивает шутя, с какой это стати у зайца такие пышные рога. «Рога?» Вале Тонкоструновой послышался намек, она вспылила, и молодой инженер полдня извинялся, не понимая, чем это он так ее обидел.
Тонкострунов тоже весь день на работе рассеян. И вял. И не способен сопротивляться в разговоре. Когда старушка Зуева, их уборщица, просит в очередной раз продать ей икону (он как-то сам похвастал, что купил задешево), Тонкострунов машинально кивает — он согласен. Пусть бабка молится! Бабка уже десять лет вытирает пыль с их настольных ламп!.. Они едут прямо с работы, и Тонкострунов старушке икону отдает. Он ей дарит. Механически и ни о чем не думая. Он отдает ее, как отдают ненужный билет в кино. Он даже не вспомнил, что обещал подарить ее Светику. Он ничего не помнит. Он ничего не делает. Он ходит как потерянный.
И ждет четверга.
* * *
Светик тоже ждет четверга.
— Я иду к моему чудесному дурачку в гости, — говорит она Игорю Петровичу. — А ты тоже сговоришься с ней на четверг — ты хорошо слышишь?
— Слышу.
— Повези ее за город. Свежий воздух. Вечерняя прохлада. Перелески — и алый закат.
Игорь Петрович мрачен.
— Светик, я не хочу, я не буду переходить грань.
— Боже, как пышно. Почему ты не сказал — запретную черту и не поскрежетал зубами?
— Но я действительно не хочу.
— Твое дело. Я не настаиваю… Погуляйте, полюбуйтесь березняком — березняк очень хорош на закате. Мне важно, чтобы в четверг Вали не было дома. В четверг вечером.
— Циник ты.
— Я ужасный циник. Я баба. Ты не знал?.. Кстати сказать, мебель и вещи наши Тонкоструновы все еще почему-то не делят. Не дозрели. Они сейчас в состоянии: забирай все, мне ничего не надо… Но поверь, Игорь, скоро они протрут глазки. Они протрут глазки и начнут двигать вещи по разным комнатам. «Шкаф, моя радость, я возьму себе, не хочешь ли взамен кушетку и магнитофон?»
* * *
Тонкострунов и Светик встречаются возле его работы. Они садятся в такси. Таксист поглядывает на них в зеркальце.
— Я волнуюсь, — говорит Тонкострунов.
Светик потупила глаза. Она смущена.
— Милый…
— Очень волнуюсь.
— Милый. Женщина всегда волнуется больше.
— Ты права. Прости.
Они пересекают проспект. Тонкострунов говорит с горечью:
— Валя никогда не привела бы в дом мужчину.
— Где она сейчас, милый?
— Не знаю. Она уехала на весь вечер — мы теперь не спрашиваем друг у друга.
* * *
В первые же минуты (Светик осматривает жилье: «Как хорошо у тебя, милый!») она не упускает возможности спросить:
— А где же Божья Матерь, которую ты никак не решался мне подарить?
— Что?
— Икона где, милый?
— Ах, ч-черт, — хватается за голову Тонкострунов. — Совсем забыл, о боже мой, — я же ее продал, Светлана!
— Кому? — В первый раз она не прибавляет слова «милый».
— Одной сослуживице.
— Фамилия?
— Что?.. Уборщица наша. Зуева… Каждый день ко мне приставала. У нее дома все время пропадают иконы. Ворует кто-то… А бабка молится день и ночь…
Светик к ударам привычна.
— Ты, конечно, знаешь, где она живет?
— Разумеется, могу узнать. Вздорная бабка… Но она вряд ли вернет.
— Одна живет?
— Не знаю… Я дубина, я склеротик. И как я мог забыть твою просьбу!
Он искренне огорчен. Пять минут кряду он поносит себя последними словами — наконец, спохватившись, он замечает, что и Светик грустна.
— А что с тобой?
— Ничего.
— Светлана, я же вижу.
И тогда она объясняет:
— Мне так не хочется, милый, говорить тебе эти слова — я завтра уезжаю. В командировку. В Читу. На месяц.
Тонкострунов сражен — как, на целый месяц?! И уже сегодня нужно собираться в дорогу?.. Значит, она уйдет — а он так ждал этого вечера, значит, она уйдет и даже не посидит с ним вместе?
Светик отвечает с грустью в голосе — она посидит с ним, но засиживаться не будет. Она ведь и пришла к нему сегодня на час-другой. Нет-нет, вина она не хочет. Ну хорошо, она пригубит. И не надо ничего лишнего, милый. Как-никак она впервые пришла к нему в гости, и он должен ее понять: он должен считаться с ее скромностью. А как только Светик вернется из командировки, они сразу же встретятся. Они встретятся у него или у нее дома, она это обещает. Встреча будет долгой, до самой ночи. Хорошо, милый, до самого утра. Я же тебя люблю, милый. Они встретятся. Обязательно. Обязательно. Что бы ни случилось, они встретятся. Даже если мир пойдет прахом и пеплом. Даже если земля перестанет вертеться…
Тонкострунов расслаблен. Он целует ей руки:
— Приезжай. Приезжай скорее. Буду считать дни…
— Я пойду. Мне пора, милый. Не надо меня провожать — я не люблю, когда провожают, милый.
— Почему?
— Такая примета. Если отыскал родную тебе душу — не провожай ее…
На миг ей становится его жаль — ей хочется хотя бы вскользь и намеком сказать ему, чтобы он не ждал и что в эту минуту они уже прощаются. Но Светик не говорит ни вскользь и ни намеком. Она решает, что нет смысла. На ее взгляд, мужчины не стоят жалости. Дерьмо.
Игорь Петрович и Валя Тонкострунова в эту минуту за городом — они бродят. Вокруг поля и перелески. Вечерняя прохлада. Закат. Игорь Петрович устойчиво грустным голосом говорит Вале, что он уезжает и что всякого океанолога это рано или поздно ждет. (Он решил, что хватит с него, — он обеспечил Светику этот четверг, и конец. Он самостоятельно решил. Он так и доложит нынче Светику — конец.)
— Уезжаю, — повторяет Игорь Петрович.
Они прогуливаются. Валя Тонкострунова трогает руками стволы берез. Ей грустно.
— В командировку?
— Да, — отвечает «океанолог». — Завтра отплываем.
— Куда?
— На Тихий. С флотилией. На месяц-полтора.
Валя Тонкострунова задумчива. Ей грустно.
— Я буду ждать. Буду считать дни, — говорит она.
* * *
Светик рассказывает Игорю Петровичу, что икона переехала к некоей бабульке Зуевой — живет эта бабка где-то в Немчиновке. Туда Светик и отправляется теперь. Одна. А может быть, и дальше — к монахам, потому что иконы у бабульки имеют обыкновение пропадать, и надо успеть…
Игорь Петрович слушает Светика вполуха, он слушает и улыбается. Он доволен. Он по собственному почину навсегда расстался с Валей Тонкоструновой и даже не получил от Светика за это взбучки. Конец.
— Светик, — его вдруг охватывает испуг, — а как же я буду жить один?
— Я постараюсь скоро вернуться.
— На что жить — денег-то нет?
— Ходи чаще в комиссионку.
— Ты же знаешь, у меня плохо получается.
— Пора научиться. Хватит тебе мыть посуду… Мы с тобой продали двое джинсов и одни туфли. И уже проели их. И должны дяденьке Фин-Ляляеву сто тридцать рублей — ты должен долг знать и помнить.
— Но Светик…
— Что еще?
— Ты же знаешь — я робею в комиссионке. Там могут быть мои знакомые. И, не дай бог, жена или теща.
— А будь осторожнее. Зрение у тебя нормальное. — Светик с ним не церемонится. Денег нет, что поделаешь. В конце концов, он сейчас работающий спекулянт и этим живет, и ам-ам любит, и аппетит у него отменный — он спекулянт, а его заботы и его честное прошлое Светика мало интересуют.
Светик начинает собираться. У нее свое дело, и оно поважнее всех чужих забот и дел. Ей плевать на дяденьку Фин-Ляляева. Ей плевать на этого пишущего психа… Но что-то Светика вдруг останавливает — не хочется ехать в Немчиновку вот так сразу. Верное дело надо начинать с утра. Интуиция — это интуиция, и Светик этой хитрой и пронзительной штуке верит.
Она стелет постель. Пораньше ляжешь — пораньше встанешь.
— Не поедешь? — спрашивает Игорь Петрович. У него появляется надежда.
— Поеду с утра.
Игорь Петрович уходит в свою комнату — слюнтяй! Что-то он там пишет?!. Неужели из таких недоносков получаются писатели? Стыд, если так. Если так, то мир, видно, встал на голову. И пусть себе стоит на голове — а она, Светик, будет твердо стоять на земле ногами.
