Мы стояли по пояс в воде и смотрели, как лодка, переваливаясь с волны на волну, удаляется. Наконец бесконечная череда валов ее поглотила. Море, ничего не поделаешь… Вдруг мы перестали плакать. Трудно сказать — от радости или от огорчения; и трудно сказать, как было бы лучше — если бы она до самого конца покоилась на берегу или же, разбившись вдребезги, опустилась на дно.
Это сомнение живет во мне до сих пор.
Я прорыл ход среди развалин нашего дома и вынес оттуда отца и младшего брата. Улица была завалена битым кирпичом, черепицей, поваленными деревьями. Насмерть перепуганные землетрясением[55] люди носились с севера на юг, с востока на запад, а им навстречу бежали другие. В овощной лавке я раздобыл большую бамбуковую корзину, поставил ее кверху дном в центре пустыря и велел отцу с братом сесть и ждать меня. А сам поехал на стареньком велосипеде к друзьям узнавать, кто жив и кто нет.
Найдя одного и убедившись, что он жив (пусть от его дома ничего не осталось), я хлопал его по плечу и ехал к следующему, изо всех сил нажимая на педали. По дороге встречались знакомые, видя пятна крови у меня на ногах, они, не говоря ни слова, доставали из карманов все наличные деньги и засовывали в мой нагрудный карман. Я не успевал отказаться, так настойчиво и быстро они действовали. Вскоре карман мой округлился, как мячик; много лет у меня не было такого богатства.
Проезжая мимо собора, я увидел приятеля-художника, лежавшего на обочине с серым, цвета черепицы, лицом. У него был сломан позвоночник. Он лежал на собственной, писанной маслом картине, и несколько соседских парней собирались, взявшись за раму, нести его в больницу. Он сказал мне:
— Только сегодня я понял, что искусство — самая бесполезная штука.
Я достал пачку денег, положил рядом с его головой и сказал:
— Несите его, да поскорее, вечером зайду навестить.
Говоря это, я не мог отвести взгляда от ужасного зрелища. Поодаль, на месте твоего дома виднелась груда щебня, похожая скорее не на пирамиду, а на могильный курган, укрытый чистым голубым небом. Что-то, скорее всего осколки стекол, испускало яркий, до рези в глазах, блеск.
Я три раза объехал кругом эту груду щебня; мое сердце словно погружалось в бездонную пропасть. Неожиданно для себя самого я закричал, повернувшись к развалинам:
— Кончено!
Ко мне подбежал какой-то человек, наверное решивший, что я лишился рассудка. Спасибо ему, он подарил мне луч надежды, сообщив, что все уцелевшие жители этого квартала собраны возле хирургической клиники, именовавшейся раньше в народе «больницей старого доктора Ma».
Больничный двор был полон людей. В ядовитых лучах солнца над толпой плыли запахи пота, лекарства и еще бог знает чего. Здесь оказывали экстренную помощь, выдавали хлеб и воду, здесь можно было выжить. Решетчатые ворота из кованого железа были плотно закрыты, их охраняли пожилые тетки из уличного комитета с красными нарукавными повязками. Входить и выходить могли лишь жители этого квартала, посторонних не пропускали. Я сразу же увидел толстуху из их дома и схватил ее за рукав:
— Как они, мать и дочь?
Я был готов к скорбной вести, которая разорвет мое сердце на части. Толстуха сразу узнала меня и ответила без улыбки, всматриваясь в мое лицо:
— Не убило, выбежали.
Я чуть не кинулся ее обнимать:
— Где же они?
— С утра куда-то отправились, здесь их нет. — Она повернулась и ушла, не обращая больше на меня внимания. Возможно, ей была неприятна моя радость.
Как хорошо знать, даже не видя вас, что вы живы. И что значат для нас все эти развалины? Я ехал вдоль больничной ограды и вдруг увидел перед собой еще одни запертые ворота. И сразу возле железной решетки я увидел вас. Я закричал — вы, словно две пичужки, бросились к воротам. Ваши лица были почему-то красными от загара. Мы пристально разглядывали друг друга, ища следы ушибов или ран. Как замечательно, мы все живы.
Ты называла себя самой везучей. Когда закачалась земля, большой кирпич пролетел мимо твоей головы, а потом на него опустился поперечный брус кровли. Образовавшееся вокруг пространство в тот миг равнялось для тебя целому земному шару. Бог и тот знал, что ты не должна умереть. Я сказал:
— Надо будет разыскать тот кирпич, сделать на нем надпись и сохранить на память. Это самый выдающийся кирпич в мире.
Вы слабо улыбнулись, и мне стало легче.
— Ты больше никогда не увидишь нашу комнатку, — произнесла твоя мать, ее слова проплыли надо мной словно туча.
Я вдруг вспомнил о прошедших годах, и шутить уже не хотелось. Рядом стоял лоток с фруктами. Я пошарил в кармане: на счастье, там еще лежала бумажка в пол-юаня. Этих денег хватило, чтобы купить два крупных яблока. Я стал просовывать их вам через решетку: как узникам в темницу. Яблоки никак не хотели пролезать в отверстие, бока их обдирались, так что когда я наконец их пропихнул, они оказались не круглыми, а овальными…
Вернувшись к вечеру домой, я узнал от соседей, что утром приходили две женщины, молоденькая и пожилая; добрых два часа простояли они, взявшись за руки, на солнцепеке напротив моего обрушившегося дома.
Только тут я понял, откуда взялся загар на их лицах.
Отлив. Вода отступает. Уходит к краю горизонта. Мертвое молчание на десятки ли. Скалы, о которые больше не разбивались волны, утратили былую величественность и суровость. Отмели, по которым уже не перекатываются валы, перестали быть подвижными, беспокойными. Ушли морские птицы и морской ветер. Где теперь искать ту жизнь, пусть одинокую, пусть беспокойную и опасную, но все-таки полную силы и желаний, полную света и теней? Кто мне ответит?
Надолго увязшие в песке лодки рассыхаются, трескаются, разваливаются. Они перестают принадлежать морю и становятся собственностью суши.
Как-то вернувшись после долгой разлуки в родные места, я видел, как рыбаки собирают останки таких лодок и жгут костры. От яркого красного пламени эти доски, когда-то бывшие лодкой, кажутся еще темнее и молчаливее. Вдали, облитое светом луны, о чем-то таинственно шумит море, не знающее ни отдыха, ни покоя. Сумела ли ты расслышать в этом шуме нечто волнующее, какой-то зов?
Сегодня с утра я уже встретил и проводил четыре группы посетителей. Эти проклятые визитеры спугнули, раздробили, унесли с собой творческий порыв, который я ощущал в момент пробуждения. Ладно, сегодня работать не буду. Я бросил на ковер только что доставленную пачку писем, лениво развалился рядом и стал распечатывать одно за другим. Опять приглашение. Опять просьбы сделать надпись, порекомендовать произведения, выступить с лекцией, нарисовать что-нибудь, напоминания об обещанных рисунках, поздравления с наградой. Все похвалы в мире похожи друг на друга, как бегающие взад и вперед черные муравьи. И вдруг конверт бледно-голубого цвета — твой. Ты всегда предпочитала этот спокойный цвет, да и меня он не заставляет вздрагивать.
Ты сообщала, что защита уже состоялась и теперь ты едешь совершенствоваться в Австрию — может, на год, а может, на два или на три. Ты писала, что отъезд уже на носу, так что не остается времени повидаться со мной. Еще ты писала, что хотела порадовать меня своим сообщением, и прощалась со мной.
Неужели так быстро кончилась аспирантская учеба? Впрочем, прошло уже восемь лет, как ты уехала в Шанхайскую консерваторию. Целых восемь лет, а я и не почувствовал, зато теперь с трудом вспоминаю, как вы с матерью заходили ко мне прощаться. С таким же успехом могло пройти и восемнадцать. Чем можно мерить время — отчетливостью воспоминаний или реально прожитой жизнью, запомнившимися эпизодами?
За эти восемь лет ты навещала меня, лишь когда приезжала к матери на каникулы. Сколько раз это было, сейчас уже не вспомню. С памятью у меня становится все хуже и хуже… Вчера перепутал дату собрания, приехал, а оказалось, что оно прошло накануне. Кажется, каждый раз ты сидела у меня недолго, да и письма писала редко. Наверное, боялась помешать моей работе. Как некоторые из моих старых приятелей — их приглашаешь от всей души, а они все равно не приходят. Я ни в чем перед ними не провинился, никого не обидел, что же отдалило их от меня? Может, то, что это отчуждение не слишком меня огорчало?
Я напряг память и вспомнил, что всякий раз, приезжая ко мне, ты по-прежнему не сводила с меня своих черных-пречерных глаз. Говорила ты мало, больше слушала меня, кивала, улыбалась и уходила. Почему? Ведь я о тебе почти ничего не знаю! Неужели тебе достаточно было взглянуть на меня, посидеть и послушать мои разглагольствования на первую попавшуюся тему? Вдруг мне припомнилось, что однажды ты подарила мне альбом своих фотографий. Не знаю, куда я его подевал. Почему тебе захотелось подарить мне этот альбом? Однажды, не помню в каком году, ты позвала меня к себе, захотела, чтобы я послушал твою игру. Это опять была «Молитва девы», и опять ты сбилась на середине. Почему ты стала играть именно эту пьесу, почему опять сбилась? Какие же мы глупые, и ты, и я.
