У них в семье все прекрасно играли в теннис. Додмену-старшему случалось даже выступать за свою провинцию, а младший вышел в финал на межшкольном чемпионате. Конечно, после того, как он поступил в университет, времени на тренировки почти не оставалось, а потому он мог играть с отцом на равных. Во время каникул он уговорил отца сыграть с ним матч. Он побеждал гейм за геймом с удивительной легкостью. Казалось, против него играет начинающий. Отец спотыкался, промахивался при подаче, бил в сетку простые мячи и раздраженно оспаривал ауты. С корта они ушли молча, пряча смущение, и больше не играли.
Додмен знал, что отец всегда был честолюбив и работал не жалея сил. Но теперь, с тревогой рассказала ему мать, он будто бы утратил всякий интерес к работе. Цифры сбыта у него поползли вниз, и совет директоров требовал объяснения. А он не удосужился даже набросать черновик отчета. Ему было всего сорок три года. К пятидесяти годам он почти наверное вошел бы в правление и даже стал бы управляющим.
Додмен заподозрил неладное. Он стал незаметно наводить справки о своих предках по отцовской линии. Ранняя смерть его деда была окутана тайной. Несчастный случай на охоте — такова официальная версия. Додмен докопался, что он был убит выстрелом в голову из пистолета, прижатого к виску. Его прадед умер в сумасшедшем доме. Семья Додменов, как ему удалось установить, приехала из Редрефа в Корнуэлле в середине шестидесятых годов прошлого века.
Он вернулся в университет полный страха и прочел все, что нашлось в библиотеке о хорее Гентингтона.
Болезнь передается наследственно, по мужской линии. Неврологические симптомы развивались на четвертом десятке жизни. Обычно первыми возникали второстепенные симптомы, вроде неуклюжести. Затем внимание становилось рассеянным, суждения неразумными, поведение все более вялым и пассивным, после чего появлялись непроизвольные судорожные движения — сначала подергивались только лицо и руки, а потом и все тело. Болезнь была неизлечима и завершалась параличом и сумасшествием. Средняя продолжительность жизни после начала заболевания равнялась пятнадцати годам.
Как-то после лекции профессора Глива Додмен задержался и попросил совета. Глив с облегчением переадресовал его Филиппу.
Филипп наконец отвернулся от окна, за которым ветер рвал и трепал белые халаты.
Вся трудность в том, что сказать ему нечего.
«Видите ли, — должен будет он объяснить Додмену, — мы просто не знаем. На этой стадии еще ничего предсказать нельзя».
Додмену двадцать один год, и пока нет способа определить, унаследовал ли он тот ген, который обречет его на слепоту и безумие. Что еще? Ну, если он, носитель этого гена, и женится, то вероятность, что он передаст его своим детям, равна пятидесяти процентам.
«Так жениться ли мне? — спросит Додмен. — Могу ли я рисковать тем, что мои дети получат это роковое наследство? А их шансы тоже будут один к одному?»
Что можно ответить? «Женитесь, если хотите, но приготовьтесь к тому, что ваша жизнь будет недолгой и невеселой. И на всякий случай подвергните себя стерилизации. Ну, и… желаю вам удачи».
Я не гожусь для этого места, подумал Филипп. Тут был бы куда полезней консультант-психолог. Очень гуманная, очень нужная работа, но не для меня. Мое дело — сидеть в лаборатории и искать причины, из-за которых эта бесконечно сложная структура генетического кода вдруг сама себя разрушает, создавая отклонения в аномалии вроде хореи Гентингтона.
И все-таки, все-таки… Деон спросил, отвозя его домой после ужина:
— Когда ты последний раз видел больного? — И это было как удар хлыста.
Суровое обвинение, хотя и брошенное мимоходом. И он спросил себя: в самом деле, когда?
Лаборатория была убежищем. Люди пугали его своими требованиями, своим неуклюжим существованием. Его жена внушала ему такой же страх, и он укрылся за стеной холодного отчуждения, которое она истолковала как пренебрежение к ней. Элизабет когда-то искала, искала, искала… а чем он мог помочь ей в ее жгучей нужде, если его сдержанность прятала не менее жгучие потребности и разочарования?
Мне нужно вернуться в мою лабораторию, вдруг подумал он.
Но как уехать от умирающей матери? Страшная мысль, но ее смерть будет двойным освобождением. Для нее — освобождением от мук жизни, для него — от последних нитей, связывающих его с землей, где он родился. Умрет она, и он уедет, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.
Он не хотел думать об этом и принялся размышлять над длинным письмом Иоргенсена, который пока вместо него возглавлял лабораторию в Торонто.
Иоргенсен был энергичным и способным исследователем, но склонным к поспешным выводам. Для ученого — роковой недостаток. Ему требовался опыт, чье-то руководство, но его-то он и был лишен теперь, на решающем этапе работы. Судя по отчету, Иоргенсен неправильно истолковал полученные им данные и пошел по ложному пути. И возможно, придется повторить дорогостоящие и трудоемкие эксперименты, на которые ушли месяцы.
Он почувствовал, что ему не терпится вернуться туда. Исследования сейчас находятся на самой захватывающей стадии, это как в детективном романе, когда вот-вот будет найдена та главная улика, которая послужит ключом к тайне.
И вдруг его осенило. Мысль была настолько очевидной и вместе с тем настолько неожиданной, что у него перехватило дыхание.
А может быть, попробовать самому? Здесь?
Он прошел через кабинет и распахнул дверь в маленькую лабораторию. Впрочем, для его работы места было более чем достаточно. Он оглядел несколько покрытых пылью приборов, а ему нужно еще много другого оборудования. В этом заключалась главная трудность. Если все необходимые приборы и удастся найти, то покупка и установка их обойдется в значительные суммы. Глив обещал помочь, но ему в первую очередь потребуется электронный микроскоп, стоимость которого явно не уложится в скромный бюджет лаборатории.
Да нет, конечно. Пустые мечты. Какой смысл тратить такие деньги ради двух-трех месяцев работы?
Заманчиво, разумеется. И после его отъезда новое оборудование останется в лаборатории. А где взять деньги? Нет, из этого ничего не выйдет.
Он с сожалением закрыл дверь и вернулся к столу.
Еще карточка с анализом жидкости околоплодного мешка. На этот раз для установления пола. Должен родиться мальчик. Но зачем потребовалось делать этот анализ? Он стал листать историю болезни.
Заключение гинеколога на трех страницах объясняло это. Еще один печальный и проблематичный случай. Фамилия по мужу Марайс, девичья Тернер. Брат страдает гемофилией, как и сын старшей замужней сестры. Большую часть жизни ребенок провел в больнице.
Миссис Марайс, урожденная Тернер, забеременела, и тестирование по Барру показало, что родится мальчик. Каковы шансы, что у него тоже будет гемофилия крови?
Что тут посоветуешь?
Анализы крови показывают, что она носитель, стало быть, у ее будущего сына пятьдесят шансов из ста унаследовать недуг. Один к одному. А решать им.
А не просто ли он уклоняется от ответственности? Тебе известна степень риска. Не для этого ли тебя и учили? «Когда ты последний раз видел больного?» — снова как эхо прозвучало в ушах. Разве не твой долг — помочь им принять единственно правильное решение?
Он пододвинул блокнот и написал свое заключение. «Плод мужского пола. При данных обстоятельствах рекомендую прекращение беременности».
Он подписался, подколол лист к истории болезни и положил в коробку слева, для «исходящих».
Деон! — вдруг подумал он. Вот кто мне поможет. У него уйма влиятельных знакомых. Он придумает, как найти деньги на то, что мне нужно.
А не унизительно ли обращаться за помощью? Баас Иоган. Баас Деон. Спасибо, мой хозяин, мой повелитель.
Рука на телефонной трубке замерла. Как воспримет это Деон? Не создастся ли впечатление, что он злоупотребляет их родством?
К черту! Потребовались годы жизни в другой стране, чтобы ты нашел себя и принял как объективный факт и свою расу, и цвет своей кожи, и обстоятельства своего рождения. Четыре месяца в этой проклятой стране — и все рухнуло: ты снова готов пресмыкаться.
Если на то пошло, ты также страдаешь генетической болезнью, которая хуже синдрома Дауна, или хорея Гентингтона, или гемофилии. Ее название — раса, и от нее нет исцеления, ибо болезнь гнездится не в тебе, а в сознании других.
Он снял трубку и набрал номер. Занято. Он положил трубку. Ничего, минуту терпения.
— Это мисс Аренсен, — услышал Деон строгий голос в трубке. — С вами хочет говорить профессор.
Деон прекрасно понял подтекст. Моя секретарша говорят с вашей секретаршей, а потом с вами, и лишь тогда я благоволю взять трубку. Так определялось соотношение рангов, степень их важности и положение в иерархии. Как это ему надоело!
