Мы наладили взлетно-посадочные полосы в двух направлениях от своего Музея авиации, потому что собирались переправить два груза в двух различных направлениях: один – для Смеджебаккена, другой – для меня. Мы могли бы взять и больше, но не хотели жадничать. И я мог изъять 2222 слитка из середины штабеля, оставив то, что с виду представлялось совершенно нетронутой структурой. Единственная возможность определить, что она пустотелая, состояла в том, чтобы взглянуть на нее сверху, но, поскольку куб поднимался чуть ли не до потолка хранилища, это было довольно проблематично. Следовательно, дабы осознать, что сердцевина пуста, надо было перебрать и заново уложить весь штабель. Это делали каждые пять-десять лет, а я перед своим исчезновением как раз закончил это задание.
Меня удивила легкость, с которой можно было покупать землю для взлетно-посадочных полос. Думаю, люди в заброшенной сельской местности должны относиться к тем, кто покупает их почти ничего не стоящую землю для аэродрома, также, как люди в городе, сидящие в кондитерских лавках на ящиках из-под кока-колы, относятся к ирландским пари на скачках. Вы говорите: «Я хотел бы купить у вас ферму», – а они незамедлительно спрашивают: «Для взлетно-посадочной полосы?» Здесь, возможно, определенную роль играло и мое одеяние. Как владельцу Музея авиации Рамапо, мне надлежало выглядеть соответственно, и потому я иногда надевал куртку пилота бомбардировщика, летный шлем с защитными очками, белый шарф и наручный хронометр (который, до поступления в Военно-воздушные силы, обычно называл часами).
Я, возможно, до сих пор владею некоторыми из земельных участков, которые тогда купил. Ферма в Рамапо была куплена на имя полковника Вернера Гуэрни, как и полоса во Флориде, на усеянной змеями просоленной отмели неподалеку от Форт-Майерса, испугавшая нас до смерти, потому что, как выяснилось, во время прилива она полностью уходила под воду.
Участок, купленный в Колумбии, на полуострове Ла-Гуахира, сейчас, по всей вероятности, используется наркокурьерами. Его владельцы, двое бандитов из маленького городка под названием Инусу, не пожелали даже узнать мое имя. К тому же Смеджебаккену на задворках Южной Америки было чрезвычайно не по себе, и мы убрались оттуда, не дожидаясь получения каких-либо письменных документов, так что, кажется, те деньги, что мы внесли, лишь продлевали срок аренды.
Следующая остановка была уже собственно в Бразилии, в микроскопическом поселении Боа-Эсперанца, затерянном в саванне около Риу-Бранко. Там мы купили сотню акров за 45 долларов. Тысячью миль дальше, в городке Альто-Парнаиба, мы купили очередную сотню акров за очередные 45 или около того долларов, и так оно и продолжалось. О последней остановке знает один только Фунио, но он не знает, что именно он знает. Возможно, знает и Марлиз, но я сомневаюсь. В ту крайне критическую точку нашей семейной истории она, скорее всего, думала о каком-нибудь французском или румынском акробате, в то время как мы с Фунио сосредоточились совсем на другом. Я обещал Марлиз не говорить Фунио о золоте, но совсем не затрагивать милых сердцу воспоминаний, которые делю с Фунио, я не обещал, так ведь?
Никогда не приходилось мне видеть кого-нибудь, кто больше походил бы на вытащенную из воды птицу (да-да, птицу, а не рыбу), чем Смеджебаккен, изображавший из себя атташе ВВС Французской Экваториальной Африки, путешествующего по забытому Богом и людьми бразильскому захолустью. Скандинавская его физиономия все время была такой багровой, что мне периодически приходилось проверять, не задохнулся ли он насмерть. Однажды, когда двое индейцев, выглядевших в точности как моя тетя Луиза и пахнувших, как жареные цыплята, везли нас в каноэ по прохладному притоку Амазонки, соломенную шляпу Смеджебаккена сорвало неожиданным порывом ветра, увлекавшим ее через бриллиантовую голубизну воздуха, пока она не упала на поверхность реки, спокойной, точно озеро.
– Черт побери! – проскрежетал Смеджебаккен. – Я же сдохну без своей шляпы!
И обратился к индейцам:
– Шляппо! Шляппо! Ловите шляппо!
Они были сбиты с толку, но, прибегнув к комбинации пантомимы и португальского, я довел до них это послание. Проблема была в том, что «шляппо» направлялось к рукаву реки, который индейцы называли «Облаками, Откуда Нет Возврата». Я указал на это Смеджебаккену, и его ответ, который я помню очень живо, прозвучал так:
– Ну и что с того!
Индейцы ошеломленно наблюдали за его жестикуляцией и внимали его разъяренным требованиям. В их культуре не существовало понятия гнева. Не существовало даже конфликтов. Они пребывали в полной и гипнотической гармонии с природой, и мы многому могли бы научиться, приглядевшись к их мягким повадкам. Например, если они ощущают в этом потребность, то спокойно и нежно застрелят вас отравленной стрелой, разделают и съедят, а голову высушат. Они не знали ни страстей, ни страхов, и их просто невозможно было вывести из себя. Даже когда Смеджебаккен дал выход своей истерике, они лишь чуть отодвинулись, поглядывая на него с любопытством, как монашки, стоящие перед мясной витриной.
Они, казалось, не боялись и смерти, проводя каноэ в опасной близости к тому месту в реке, где ощущались невидимые резиновые жгуты, увлекавшие нас вниз по течению с той же притягательной силой, какая приветствует вас за перилами моста над черной водой. Может быть, они не испытывали страха потому, что жили в постоянной готовности наткнуться на хищника, но, в чем бы ни крылся исток их фатализма, они продолжали грести с такой силой, что мышцы так и вздувались. Даже ничего не произнося, они, казалось, говорили, что это был наш выбор, но Смеджебаккен, увидев, как подпрыгивает и вертится его шляпа на порогах, растерял весь свой энтузиазм.
– Давайте поплывем дальше, – сказал он негромко. – Не нужна она мне.
– Поехали! – скомандовал я, как если бы находился в номере итальянского отеля, куда прибыл посыльный с моими только что отполированными туфлями.
К счастью для нас, на их языке это не означало приказа не отступать, и вскоре мы сумели вернуться к изнурительному однообразию ритмичной гребли в зеленой бесконечности.
Смеджебаккену не нравилась еда в корявых поселениях, где мы останавливались, потому что была она крайне тяжелой, но вот я от нее был в восторге. Мы, бывало, сиживали сразу после заката в блеске жаровни, потягивая теплое пиво из коричневых бутылок без этикеток, пока какой-нибудь мужик, не брившийся с самой битвы при Гастингсе, поджаривал на гриле нечто такое, что он называл кебабами из тапира. Нам подавали их пышущими жаром и утопленными в соусе с красным перцем, который дьявол использовал для окраски своего «бентли». Выпучив глаза, словно веки нам растягивали лабораторными захватами, исходя потом и чувствуя, каким отчаянным криком заходится желудок, мы глотали это воплощение пламени и переключались на бобовое блюдо, рецепт которого гласил: «Возьмите пару бобов и килограмм чесноку…»
Раскачиваясь и мыча, мы почти неизбежно сваливались со своих шатких деревянных стульев и опрокидывали столы, уставленные той едой, с которой вели неравную битву. Но мне это нравилось – нравилось, даже когда мы всю ночь проводили в корчах, меж тем как немецкие воздухоплаватели взрывали свои аэростаты у нас в животах. Мне нравилось это, поскольку это было трудно и поскольку все, что трудно, то хорошо.
Смеджебаккен смотрел на это иначе. В конце концов, он привык питаться сухариками и молоком.
– По-моему, вам это нравится, и я полагаю, что вы сумасшедший. Полагаю, что я сам сумасшедший, если позволяю вам выбирать забегаловки. Каждый раз, когда мы там едим, это оказывается битвой при Марне.
– В этом городке только один ресторан, – объяснял я ему, радостно галлюцинируя от боли в желудке. – Здесь вообще всего одно здание.
Каждый вечер я «выбирал» ресторан, и каждый вечер было то же самое. Желудки наши были подобны солдатам в зимней баталии, и я по сей день помню эти сражения так ясно, словно время застыло. Даже ящерицы норовили выстроиться в шеренгу сразу за границей света от пламени в жаровне, чтобы проследить за тем, что мы закажем на ужин.
В Рио мы запаслись лекарствами. Я открыл счет в банке, нашел квартиру и все устроил так ладно, что начал нервничать. Квартира была небольшой и элегантной, ее гостиная выходила на террасу, искусно обставленную миниатюрными цитрусовыми деревцами в кадках и геранями. Их запаха было достаточно, чтобы любой помешался от счастья, и в той же мере я рад был слышать шум волн, нежно накатывающихся на берег. Когда в гостиной соорудили по моему заказу книжные полки, я отправился в английскую книжную лавку. При мне и сегодня все то, что я тогда купил, – карманная версия (правда, карманы требовались вместительные) одиннадцатого переиздания «Британники», полный Оксфордский словарь, священные тексты, греческие трагедии, Гомер, Шекспир, сочинения по истории, Клаузевиц, «Собрание стихотворений» У. Б. Йейтса, Ветхий Завет, «Божественная комедия» Данте на итальянском, работы Паньоля, которого я ставил выше Колетт или Пруста, и еще 495 книг.
