В проходе под трибуной заинтересованно толпились рабочие стадиона, забросившие все свои дела. За долгие годы на стадионе они не помнили такой суеты, какая затеялась сегодня. Скачков обратил внимание, что каждый из рабочих поздоровался с ним сегодня с особенным почтением: для них он был уже не Гешка Скачков, а уважаемый Геннадий Ильич, руководитель группы подготовки.
С поля к ним наверх, прыгая по рядам, поднялся Говоров, запарившийся, но веселый. Сел рядом, оттянул фуфайку и с облегчением стал дуть себе на грудь.
– Сбежал? – спросил Шевелев.
Говоров, энергично утирая лицо, махнул рукой:
– Да ну его! Ты что, Татарина не знаешь? Псих и псих. Все не по его, все не по нраву! Пускай один мылится, раз такое дело.
Точно – и Шевелев, да и Скачков тоже прекрасно помнили, что угодить Татаринцеву было трудно. Правда, при своей привередливости он любил все делать собственными руками. В то время еще не знали навинчивающихся шипов, не было в команде и сапожника, и Татаринцев сам набирал шипы всему составу (был вечный жмот: тащил к себе в чемоданчик обрезки кожи, дратву, гвозди). Тогда и бутсы были не такими, как сейчас, – потяжелей и с дополнительным креплением с боков, и с тех лет у Скачкова сохранилась привычка пользоваться длинными шнурками из тесьмы, чтобы можно было перехлестнуть стопу крест-накрест. Он оставался последний, кто применял такую старомодную шнуровку.
– Геш, – позвал Шевелев, – усеки-ка во-он того малого. Видишь, с пятеркой? – Он направил палец вниз, на поле, нацеливаясь на вихрастого парнишку с самодельной цифрой пять на майке. Скачков узнал Алика, из заворотных пацанов на тренировочном поле «Локомотива».
– Знаю, – кивнул он. – Мировой малый. Мощи маленько надо накачать.
– Мощь нарастет, – сказал Шевелев, не переставая наблюдать за тем, что происходило на поле.
Тех, кто принимал сегодня экзамены у пацанов, когда-то знал весь город – игроки «основы», знаменитости, – их вытеснили с поля такие, как Скачков. А теперь и сам он… тоже прежний. Второй день. Или первый, если вчерашний не считать? Годы, неумолимые годы подравняли их всех, и сегодня они, бывшие, стали как бы одной семьей, объединенные своим все же славным прошлым.
Говоров неожиданно фыркнул и толкнул Скачкова в бок:
– Геш, треп идет, будто вышибон дома устроил? – Скачков нервно тронул дужку очков. Не приходить сегодня на стадион было нельзя – договорились с Шевелевым заранее. Но все же как, какими путями так быстро разлетаются по городу слухи?
Заметив, что с ним происходит, Говоров стал утешать, сводить все к смеху.
– Да брось ты, Геш, подумаешь! Ты думаешь, у меня не так было? Или у него? – показал на Шевелева. – Или у Татарина? У всех. Это вашему Маркину одному повезло – как по трамвайному билету выиграл. А остальные… Ты вот его спроси, его, – он засмеялся и ударил Шевелева по плечу. – Помнишь, как ты этому врезал… ну, пустоту-то все не мог нарисовать?
Шевелев скривился и одним пальцем почесал щеку.
– Я уже говорил.
– Вот ханыга был! Бабам от него проходу не было.
– Был! – усмехнулся Шевелев. – Он и сейчас есть. Недавно – не поверишь! – опять встретились. Хотел выставку у нас в клубе устроить из мазни своей. А в кабинет, ко мне ввалился и – рот раскрыл. «Как, говорит, опять это ты?» «Как видишь». На том и разговор весь.
– Однако ты, Геш, напрасно сделал, – наставительным тоном старшего заметил Говоров. – Зачем ты с ними Клашку-то отпустил? Ну, да я думаю, что она сама не дура распоследняя.
Отпустил! Он вообще не помнил, как все произошло. Какое-то подмывающее помрачнение рассудка, похожее на то, когда он впервые забил свой ответственный гол. Кажется, кого-то пришлось взять за шиворот, кажется, ему грозили милицией… Удивительно, что он никак не отреагировал, когда уносили завернутую в одеяльце Маришку. Видимо, она спала и не проснулась… Оставшись один в покинутой всеми квартире, он сразу же, едва затихло в подъезде, с ожесточением принялся стаскивать на кухню всю грязную посуду, очищать комнату, где намеревался жить. Распахнул окно… По запарке, под настроение хотел было тут же перемыть все и расставить по местам, но вдруг задумался, остановился, – на глаза попалась недопитая бутылка. А, черт! Попробовать, что ли?..
Утром он едва разлепил глаза. В привычку у него вошло здоровое мускулистое начало дня – теперь он застонал и не сразу сообразил, где он и что с ним происходит. Хорошо еще, что имелась большая, неотложная обязанность: отбор мальчишек на стадионе, иначе от одного вида всего, что его окружало в разграбленной квартире, можно было сойди с ума. И он ушел, оставив все, как есть: размокшие окурки, полная раковина тарелок и чашек, крошки и объедки.
Он не сомневался, что Клавдия у Звонаревых. Где-то в глубине души – сразу же, едва он умылся, подставил голову под кран – была надежда, что все еще направится и уверенность в благополучном (в общем-то!) исходе помогла ему не запаниковать, не побежать искать по городу. Сейчас он думал о Маришке так же, как обычно, когда бывал в поездках. Так вот, пускай еще одна, теперь уже последняя поездка. После того, как многое для него закатилось, ушло в прошлое, осмысленность всем его действиям, всей его новой жизни придало существование ребенка. Маришка представлялась ему как бы залогом того, что несчастным он быть не может…
В конце концов на знойной и пустой трибуне они остались втроем, старые соратники по зеленому полю. Татаринцев, стянув фуфайку и от-дуваясь, чувствовал себя прекрасно: он сегодня сам, своими руками «провернул» важное и хлопотное дело.
– Геш, пацаны в порядке. В обиде не останешься. К благодарности он не привык.
На прощание Шевелев спросил:
– Когда занятия? Через недельку?
Представив себе целую неделю вынужденного безделья, Скачков запротестовал:
– Ты что? Завтра и начнем.
Понял ли Шевелев, что он хватается за дело, как за спасение от домашней пустоты?
– Ладно, Геш. Только вот что: тут еще могут подойти. Ты тогда сам распоряжайся.
– Договорились.
Он вышел через служебный подъезд, к которому в дни матчей одна за другой подкатывают новенькие сверкающие автомашины. В вестибюле было пусто и прохладно. Тень от трибуны, постепенно укорачиваясь, спасала и крыльцо. Направо, у закрытого газетного киоска, всхлипывал худенький мальчишка в майке с номером на спинке и в кедах. Скачков разглядел, что ноги маленького футболиста покрыты цыпками, колени сбиты. Пожилая женщина с зонтиком, видимо, бабушка, утешала мальчишку, ласково выговаривала ему и пыталась прижать к груди, тот сердито вырывался и плакал еще горше. Как видно, случилось что-то непоправимое. Скачков медленно подошел.
Виновником слез мальчишки оказался Татаринцев: придрался к чему-то на испытаниях и отказал зачислить в группу.
– Ну вот, а ты и расплакался, – неумело утешал Скачков. – Как звать-то?
Бабушка смотрела на Скачкова настороженно, готовая, если потребуется, решительно выступить в защиту. Но мальчишка узнал футболиста и быстро, торопясь, вытер глаза рукавом.
– Се-режка, – в два приема произнес он, не удержав последнего всхлипа.
Скачков стоял над ним взрослым снисходительным дядей. Он обежал мальчишку взглядом и отметил про себя, что все они, будущие, подбираются один к одному: худощавые, легконогие, как жеребята, ничего лишнего. Выросли они, как можно догадаться, вблизи от футбольных полей и с самых ранних лет обречены на сладкую и мучительную привязанность. Та же знакомая «пятерка», Алик… Мысленно Скачков видел его старшим группы – не по возрасту, конечно, а по мастерству.
– Ну ладно, хватит реветь. Учишься хорошо?
Мальчишка опустил лицо и неопределенно пожал худеньким плечом. В растянутый ворот видна была бледная ключица. Напряженно пульсировала жилка на шее.
– Двойки, тройки есть?
Быстро глянув в лицо Скачкова, мальчишка еще ниже нагнул трепетную шею.
– Тройка. Одна. По черчению… Но я исправлю, Геннадий Ильич! Честное слово! У меня рейсфедер мажет.
Столько было надежды, столько мольбы в его заплаканных глазах! Бабушка с зонтиком под мышкой выжидающе молчала.
– С тройками, старик, дело не пойдет. Надо поднажать. Договорились? Ну тогда давай, приходи завтра. В десять.
– Да вы что, Геннадий Ильич! – мальчишка, зажмурившись от счастья, прижался лицом к бабушке.
– Спасибо вам, – церемонно поклонилась бабушка и рукою в нитяной перчатке потеребила косицы выгоревших волос на тоненькой Сережкиной шее.
А впереди был еще целый день!
Где-то на гремучей от трамвая улице Скачков увидел в подвальном этаже пельменную и ощутил голод. В пельменной влажная духота казалась осязаемой – не воздух, а наваристый бульон, который подавался в металлических тарелках! Из раздаточного окна несло зноем. Люди, утираясь, тесно сидели за столиками и торопливо ловили ложками горячие, скользкие пельмени.
