Да…
И уставилась на тонкий, в четыре листка, буклет с яркой обложкой.
— А…
— Ага, — хихикнула Виола. Помолчала выжидательно и понукнула:
— Открой, что ли.
Инга медленно перевернула страницу. С фотографии на обороте, крупной, хорошей цветной фотографии смотрел на нее Каменев. Проникновенным взглядом, под темными бровями вразлет. Вьющиеся волосы, густые, красиво пострижены. И небольшая борода, темная, с нитками седины, так благородно.
Не читая крупных букв под фотографией, Инга снова перевернула страницу, уставилась на обложку. Сглотнула и прокашлялась. А думала — показалось…
В цветных виньетках из листьев, силуэтов пантер и изгибистых ветвей помещалась картинка на всю обложку журнальчика. На ней — смуглая обнаженная красавица, перепоясанная сверкающими самоцветами по талии и бедрам, шла из зарослей по берегу горного потока, ставя на камень длинную ногу с тончайшей щиколоткой, а рукой отводила ветвь, полную (тут Ингу пробил нервный смех) цветов и листьев. Была красавица высока, кукольно тонка, изящна в движениях, узка там, где положено быть узкой, но широка бедрами, и полные груди торчали в стороны темными сосками. Грива коротких волос развевалась от невидимого ветерка, манили зрителя большие глаза, опушенные тяжелыми ресницами. Красавица была — Инга. Переделанная и улучшенная.
— Это что? Это…
— А! — радостно вступила Виола, страшно довольная эффектом, — во-во! А то глядишь, как на неродную. Ты теперь звезда, Михайлова! Считай лет пять. Да там написано, читай же.
Под виньетками шла такая же кучерявая надпись.
Aeternum virginitas!
Вечная девственность!
Учение Петра Скалы о первом прикосновении!
Открывая буклет, Инга снова уставилась на фотографию. Петр смотрел на нее, все так же понимающе, мудро и проникновенно.
— Что-то я не пойму. Какая девственность? Что за Скала? Это Петр, что ли, Скала?
— Ну да! Ладно, потом прочитаешь, там, где мелко все написано. А я тебе расскажу, основное-то.
Виолка вытащила еще листовку, и еще одну, стала раскладывать перед собой на дощатом выскобленном столе. У Инги зарябило в глазах от смуглых обнаженных красавиц с непокорными черными волосами. Стоит спиной, воздевая тонкие руки к восходящему солнцу. Стоит лицом, утыкая его в розовый цветок размером с хороший каравай. Сидит на корточках, окуная руку в прозрачные воды. И лицо такое — вдохновенно задумчивое.
Перебирая картинки, будто раскладывая пасьянс, Виолка вещала:
— Ну, я много чего перепробовала. Йога там. То сильно сложно, сидишь, как идиотка, кренделем, мыслями воспаряешь. Потом еще ездила в Турцию, там наши делали семинары эзотерические. Скучища, сервис абы какой, видать самое дешевое нам спихнули. Гостиница чуть не с клопами, мужики водку пьют. А тут зимой мне, значит, Танька рассказывает, как, ты про Скалу не слышала? А уже несколько лет, оказывается, можно записаться: зимой в Москве курсы, ну разве ж время есть, на те курсы-то. И потом, там тоска, одни кошелки, такие, как я вот. Ладно, не маши рукой, сама знаю, на что стала похожа. Зато летом!
Виолка навалилась на стол грудью, дергая круглым плечом со спадающей лямочкой майки.
— Каждый август Скала едет в Крым. На мыс Казантип. Блин, Инуся, та я и не знала, что за Казантип такой! Ну вот. Там, рассказывает дальше Танька, там прекрасные такие пляжи, для нудистов. И эти. Ну, практики. Духовные!
— Прикосновений?
— Ну да! Ты не думай, никакой порнографии. Все идут на природу. Там погружаются в транс. Медитируют. Петр говорит. Погружает, значит. И наступает единение! Вот.
— Виол, а девственность-то причем? Или просто слова красивые?
— Не. Почитаешь там дальше. Суть такая. Что, значит, в каждой женщине, независимо, возраст или килограммы, в ней есть эта. Такая вот, как ты на обложке. Девственная жаркая дева. И ее надо вспомнить и в себе пробудить. Вот Петр и пробуждает. Я даже хотела поездить зимой-то на курсы, но не успела. И сразу купила семинар, летний. Потому что Танька рассказывала, учение о прикосновении, это как раз летние практики, чтоб сразу и освобождение от оков.
Инга выставила перед собой ладонь.
— Да подожди ты. Значит, он сейчас не художник? Он теперь этот, гуру, что ли?
— Почему не художник, — обиделась Виолка, — вот смотри, в этой рекламке, это ж все репродукции. Ты не врубилась да? Инга, у него выставки, с картинами. Кругом на них ты. Вот это, что смотришь, оно висит там, в галереях, и народ валом прет, всем нравится.
Виолкин палец уперся в бедра смуглой красавицы, что сидела на камушке в позе Аленушки, опустив к воде прекрасную ножку. Красиво держа красивые руки, расчесывала черные волосы золотым гребнем.
— Картины, — подавленно повторила Инга, — это — картины… Черт и черт. Это — картины? Висят?
— Ну да. А чего? Смотри, прелесть какая! А прикинь, оно на всю стену, а? Покупают хорошо, между прочим. Конечно, ты тут молоденькая совсем и как это — с художественным видением срисована. Если б я фотку Каменева не увидала, я б тебя не узнала на картинах-то, извини.
— Еще бы…
— Но когда его увидела, уй, думаю, бля! Та это ж наша Инга Михайлова! Слу-у-шай, я вот чего подумала, насчет прикосновений, это он про тебя пишет, да? Ты почитай, и мне потом скажешь, ладно?
— Хорошо Лебедев старый был.
— Что?
Инга пальцем отодвинула смуглую красавицу.
— Учитель его. Лебедев. Петр жаловался, что тот его гнобит и ругает. Думаю, помер, царство ему небесное, хорошо, раньше, чем это вот.
— Скажите, какие мы мадонны, — обиделась за Каменева Виола, — а мне нравится. Думала — обрадуешься. И вообще хотела тебя позвать. Прикинь, явление атернум вирджинити народу, а? Хотя, в жизни ты вовсе не такая, как на картинах его.
— И, слава Богу, Виол.
Солнце уже село, и над столом в зелени абрикоса зажглась лампочка в жестяном абажурчике. Заныли у лица комары.
— Ма-ам, — требовательно позвала от калитки вернувшаяся Ташка, — а что, тут даже дискотеки никакой нету?
Инга, дернувшись, свалила буклеты в раскрытый пакет, сунула его под стол.
— Фу, я думала, Вива из города вернулась.
— Потерпишь, — ответила дочери Виолка, — через два дня будем на Казантипе, там тебе сто тыщ дискотек.
Ташка подошла и села, надувая губу. Шлепнула на плече комара.
— Сейчас сядем, все вместе, — сказала Инга, — на террасе, поужинаем. Оттуда пролив виден, корабли с огнями. И переправа. А завтра, хотите, в город поедем, или тут покупаетесь, первый загар, то се.
Девочка хмыкнула, вытягивая под желтый свет блестящие руки.
— У нас первый с марта, в солярии, — гордо сказала Виолка, — там теперь на каждом углу солярии, и недорого. Очень удобно. Я вот…
— А Олег будет? — перебила ее дочь.
— Так он уехал, — удивилась Инга, — а, я не сказала. Он тоже будет в Щелкине, у них дискотека своя, на тестировании, передвижная. Сегодня умчался.
Ташка встала, взяла со стола планшет. Сказала скучно:
— Я в комнате пока. Кино посмотрю.
И ушла, уткнув круглое лицо в мерцающий экран.
— Та радибога, — напутствовала ее мать.
Потом они с Ингой неспешно готовили ужин в летней кухне, Инга жарила картошку, подсовывая Виолке зелень и овощи, а та, размахивая ножом, иногда стукала по пучку петрушки на разделочной доске и снова уставляла его лезвием в потолок.
— Так жизнь и летит, Инуся. Пашка, значит, как стал плешиветь совсем, завел себе молодую бабу. С понаехавших. А я думаю, чего он меня гнобит, то не так, тут не эдак. Ходишь, Виола, не так, мало задом крутишь, а чего глаза не накрасила, а почему чулки блядские не надеваешь. У меня значит, каждый день девять часов работы, да ужин на выхи сделать, хоть раз в неделю домашнего пожрать, а он мне — ты бы в тренажерный зал, что ли, пошла, вон жопу разожрала… Ну, я их и застукала. Ему сказала, ой, работа срочная. А сама вернулась и дверь ключиком открыла тихонько. Да, мы квартиру сменяли же на московскую, две комнаты, не новая, распашонка, ну переделали, чтоб комнаты отдельно. Ага. И он эту сучку трахал в Ташкиной спальне! Ташка тогда в гости уехала, к подруге. А эти тут, кувыркаются… Ну, я с порога хоба, мобильником блым-блым, понял, говорю, мурло плешивое, фоточки сразу юристу, и все у тебя гада отсужу. Будешь на вокзале жить, побираться. Он с кровати прыгнул, бегает, трусами прикрывается, за руки меня хватает. Виолочка, та то ошибка, бес попутал меня, ты мне одна звезда путеводная. Я кричит, в Ташкиной спальне, чтоб не осквернять супружеское ложе! А сам норовит телефон с рук выкрутить. А эта простыней закрылась и голосит, Павличек, прикинь, она его, как я — Павличек! Ты же мне обещал, разведешься. Ты же сказал, вы давно уже не спите вместе. Тьфу. Я, конечно, драться не стала. А то думаю, мобилу точно отберет. Навалятся вместе и отберут. Просто ушла. В подъезде уже обревелась, ну ясно, чего я там нащелкала, пустые все кадры, руки ж тряслись. Но он не знал же! Так что квартирку пришлось ему разменять в нашу с Ташкой пользу. Нам малогабаритная двушка на окраине, в Новогирееве, старый фонд. А ему — комната в общаге. Аж в Расторгуеве.
