До ушей Нэлли донесся визг пилы.
В одно прекрасное утро Тони отказался встать с постели.
— Да нет же, я не болен, — сказал он матери, когда та захотела измерить ему температуру. — Просто мне ужасно грустно. Неохота вставать, и все.
Родители позволили ему не идти в школу в тот день.
Прошло пять дней, а Тони так и не встал.
Три врача, которых, одного за другим, Нэлли приглашала лечить Тони, представлялись ей впоследствии чем-то вроде трех женихов из старинной легенды, трех сказочных путников, которым предлагалось из трех сундуков выбрать тот, где хранится ключ от клада. Кому достанется ключ, получит половину королевства и королевскую дочь в придачу. Должно быть, присущий медицине элемент гадательности заставил Нэлли вспомнить сказочных женихов. Один за другим, все три лекаря подходили к постели Тони, пытаясь разгадать силу, что держала его в своей власти: Золото? Серебро? Свинец?
Первым пришел терапевт. Доктор Маллин весьма неохотно согласился приехать, ибо нынче врачи не посещают больных на дому. В критических случаях жертву увозят на санитарной машине в больницу, где врачи и практиканты вершат над нею последний обряд. Доктор Маллин уговаривал Нэлли привести Тони к нему на прием, и ей стоило немалого труда втолковать ему, что Тони не может встать с постели. Только тогда доктор Маллин обещал к ним приехать.
Он появился в полдень, в немытом «фольксвагене» с помятым крылом. Это был молодой человек — моложе Нэлли, исполненный жизнерадостности и неувядаемого оптимизма. Человеческие недуги и немощи, необратимость смерти — все то, о чем он в силу своей профессии не мог не знать, казалось, не возымели ни малейшего действия на его солнечную натуру. Эта непобедимая жизнерадостность даже несколько вредила его профессиональной репутации, ибо лекарь, столь не искушенный в горе, не очень-то импонирует человеку, перед духовным взором которого разверзается могила. Доктор Маллин не был глуп и не позволял себе шумных проявлений жизнелюбия у постели больного, однако в самом его оптимизме было нечто буйное, беспокойное, как порыв ветра, что хлопает дверьми и разбрасывает бумаги по комнате. Проводив его к больному, Нэлли спустилась в гостиную. Сверху до нее доносился бодрый зычный голос Маллина и тихие ответы Тони.
— Он совершенно здоров, — объявил доктор, спустившись к Нэлли. — Я взял у него мочу и кровь для лабораторного исследования. Завтра, если он встанет, сделаем кардиограмму. Впрочем, я уверен, что у него все в порядке. По правде сказать, мне давно не попадался такой здоровый субъект. Он еще молод, это верно, но нынче редко встретишь человека, организм которого столь блистательно соответствовал бы его возрасту. У него всего лишь временная депрессия. На случай, если он завтра не встанет сам, я пропишу вам пилюли — они его вмиг поднимут.
Доктор выписал рецепт и с улыбкой протянул его Нэлли. В наших отношениях с теми, кто нас врачует, есть нечто стремительное, интимное, подчас даже нежное. На какую-то минуту Нэлли почувствовала, что она чуть ли не влюблена в доктора. Уходя, он просил ее позвонить ему на другой день утром.
— Он опять отказался встать, — сказала Нэлли, набрав номер телефона доктора Маллина. — Вот уже шестой день, как он не встает с постели. В десять часов я дала ему одну из ваших пилюль со стаканом апельсинного сока. Через несколько минут он встал и пошел в душ. Потом спустился на кухню. Он был одет, но я сразу заметила что-то неладное. Его шатало, как пьяного, он все время смеялся, а зрачки у него были немногим больше булавочной головки. Он попросил меня приготовить яичницу из шести яиц, съел ее всю и, кроме того, еще шесть кусков поджаренного хлеба и все это запил литром молока. «Никогда еще я не был так голоден», — сказал он. Он был очень возбужден, хохотал, слонялся по кухне, а раз даже споткнулся о ножку стола. После завтрака он сказал: «Я чувствую себя сильным, как никогда. Мне нужно выбраться отсюда поскорее, — сказал он, — а не то я, пожалуй, дом сверну». Прямо так и сказал! Затем вышел из дому и со всех ног побежал по дорожке, что ведет к Кортленду, — это старая просека для верховой езды, миль шесть длиною. Когда-то, когда он состоял в секции легкой атлетики, он на ней тренировался в беге. Догнать его я, разумеется, не могла, поэтому я села в машину и поехала ему наперерез, туда, где дорога упирается в Шестьдесят четвертое шоссе, и прождала его там чуть ли не час. Наконец он прибежал, весь в испарине. Лекарство, должно быть, вышло у него вместе с потом. Во всяком случае, он больше не походил на пьяного, только ничего не помнил — ни как он завтракал, ничего. Он не мог понять, как это он вдруг очутился на Шестьдесят четвертом. Я отвезла его домой. В машине он задремал, а когда мы приехали, принял еще раз душ и снова лег.
— Ну что ж, пожалуй, оставим пилюли, — сказал доктор Маллин. — Я слышал о побочном действии этого лекарства, но решил рискнуть. По правде говоря, миссис Нейлз, я не знаю, что вам посоветовать. Не хотите ли проконсультироваться у психотерапевта? Я работаю с доктором Бронсоном и могу вам дать его телефон.
Уговорить психиатра приехать на дом оказалось еще труднее, чем терапевта. Но когда Нэлли обстоятельно описала ему положение дела, он, наконец, пообещал приехать к трем часам. Нэлли стояла у окна и видела, как подъехала ярко-голубая машина спортивного типа, с откидным верхом; вытянутый капот придавал ей хищное выражение, подчеркивая, что это очень дорогая машина. Ее фешенебельный вид немного обескуражил Нэлли — это как-то не вязалось с ее представлением о человеке, который призван излечивать людей от грусти и меланхолии. Впрочем, облик самого доктора, как только он вышел из своего спортивного автомобиля, оказался скромнее, чем можно было ожидать. Он производил впечатление человека не от мира сего, подавленного и неуверенного в себе. Он захлопнул дверцу и, ломая пальцы, насупившись, с глубокой тоской и тревогой, стал придирчиво осматривать машину. Затем поднялся по ступенькам крыльца и позвонил.
Никакого чемоданчика при нем, разумеется, не было, как и вообще не было каких-либо примет его профессии. Своими повадками он напоминал усталого добродушного дантиста. Пока Нэлли описывала ему симптомы болезни Тони, он, ломая пальцы, кружил по комнате, словно посреди ковра стояло зубоврачебное кресло. Его сутулая фигура наводила на мысль, что он привык всю жизнь иметь дело с лежачими больными, а тихий, скорбный голос его, казалось, сулил исцеление. Нэлли провела его к Тони и закрыла за ним дверь. Ровно через пятьдесят минут он спустился к ней в гостиную.
— Боюсь, миссис Нейлз, что ваш сын серьезно болен. Самое же скверное то, что он не идет навстречу врачу. Быть может, вам лучше положить его в больницу.
— В какую больницу?
— Ну, хотя бы в санаторий, например, в Стоунхендж — это в соседнем поселке, и я часто туда направляю своих больных. Быть может, он даст хорошую реакцию на электрошок.
— Ах нет! — вскричала Нэлли. И заплакала.
— Электрошок не представляет никакой опасности, миссис Нейлз. После первого сеанса больной уже не знает, что с ним происходит. Это лечение не вызывает никаких побочных явлений.
— Ах нет, — повторила Нэлли, — только не это.
— Видите ли, миссис Нейлз, у него настоящий психический сдвиг. Чтобы понять как следует причину его заболевания, пришлось бы подвергнуть его курсу активной психотерапии, рассчитанному на несколько месяцев, да и то при условии, что он пойдет навстречу врачу. Люди его поколения и среды часто ставят перед нами задачи, которые не поддаются психоанализу. Вы, верно, даете вашему сыну все, что он хочет?
— В пределах разумного, — ответила Нэлли. — Машины, например, у него нет.
— Я видел у него и магнитофон, и проигрыватель и целый гардероб самой модной и дорогой одежды.
— Ну и что же?
— А то, что в социальной прослойке, к которой принадлежите вы, наблюдается тенденция подменять нравственные и духовные ценности материальными.
— Но Элиот ходит в церковь почти каждое воскресенье, — возразила Нэлли.
Какими и неубедительными и легковесными показались ей самой эти слова, едва она их произнесла. Она знала всю меру вялости и равнодушия, с какими молится ее муж, знала, что причащаться он ходит по привычке, из суеверия и отчасти из сентиментальности.
— Мы никогда не лжем, — продолжала она вслух. — Я уверена, что Тони никогда не лжет.
Доктор слушал ее с оскорбительной усмешкой.
— Мы не читаем чужих писем. Мы всегда поступаем честно. Мы не сплетничаем. Мы оплачиваем счета своевременно. Элиот меня любит. Мы пьем только перед обедом. Я довольно много курю…
И это все? Довольно скудный послужной список, но чего еще можно было требовать от Элиота и Нэлли Нейлз? Религиозного рвения бородатых пророков, огненных коней Апокалипсиса, громов и молний, священных заповедей, высеченных в камне на древнем языке?
