Лесли Дэниелc - Уборка в доме Набокова

В этой же истории акцент был сделан на безграничных возможностях, которые открывает перед игроком слава: девушки гоняются за Малышом Рутом, Малыш заставляет их утратить власть над собой, утратить все представления о приличиях — юные болельщицы срывают трусики и зашвыривают их на скамейку запасных.

Отчетливо очерченный образ небольшого стадиона: выброшенная и раздавленная булочка от сосиски в тесте, блеклая, распластанная, точно мотылек. Но когда в эту картину вступает Малыш Рут, на карточках зияет пустота. На одной, в середине, короткий список бейсбольных терминов: раннер на третьей линии, самоубийственный блок. Отсутствующая сцена была дырой в книге, досадным пробелом. Я поняла, что внимание мое сместилось к сквозняку на шее, окоченевшим пальцам, отчаянной потребности в кофе.

Писателя, похоже, особенно занимала психология болельщика, стремление стать безликой частью группы. Эту обезличенность внутри группы он доводит чуть не до гротеска — все болельщики одеты в форму «Янки», индивидуальные различия полностью стерты. Карнавальное шоу истового поклонения, которое заставляет людей по собственному выбору раствориться в ликующей, беснующейся толпе.

Я воскресила в памяти собственные стадионные воспоминания — моменты перемежающейся скуки и озадаченности, моменты, когда я пытаюсь понять, нужна ли мне такая жизнь: сижу на скамейке — теплая газировка выливается из стакана — и радуюсь, что не живу той же жизнью, что они там, на поле, что я бесконечно далека от окружающих меня завзятых болельщиков.

Добравшись примерно до середины стопки, я составила список вымышленных географических названий. Автору, судя по всему, пришлись по душе названия городов на севере штата Нью-Йорк, он беззлобно подшучивает над их индейским звучанием: Онкведо, Отсикут. В те времена в распоряжении автора еще не было данных современного лингвистического анализа, который позволил установить, что все здешние топонимы имеют в основе общий корень, взятый из языка племени сенека; в самом общем виде его можно перевести как «Розоволицые, вон отсюда».

Я прервалась, только чтобы съесть кусок поджаренного хлеба. Я даже не вышла к почтовому ящику, чтобы встретить Билла. На перепечатку у меня ушло два дня, но, закончив, я знала: я пропустила каждое слово через глаза и через кончики пальцев. И тем самым заслужила право владеть этим сокровищем.

Впервые с тех пор, как меня занесло в Онкведо, я почувствовала, что мне есть что сказать миру. Если роман написан Набоковым — пусть это не самая сильная его вещь, пусть сам он не хотел видеть его опубликованным, — тогда мой долг — донести его до читателей. Даже если это не роман Набокова, книга может объединить тех, кто любит читать о спорте, и тех, кто любит читать о любви. Она может стать точкой пересечения мужских и женских интересов. Но это уже не мое дело. Моя задача ясна: доставить находку туда, где ее заметят, передать ее в надежные руки.

Мне нужен был человек, знающий, как в этом мире распоряжаются литературными сокровищами. Я слазала в Интернет и нашла там адвоката, специалиста по литературным правам. Офис его, понятное дело, находился в Нью-Йорке, ибо в Онкведо не было никакой литературы (если не считать таковой чтение в «Полицейском приложении» к «Онкведонскому светочу» отчетов о том, как именно наказали вашего соседа за управление автомобилем в нетрезвом виде). Этого конкретного адвоката я выбрала потому, что офис его находился в пяти минутах ходьбы от моей любимой французской пекарни «Сеси-селя». Я позвонила и назначила встречу на середину следующего дня.

С тех пор как мы год назад переехали в глубинку, я впервые собралась в Нью-Йорк. Моей машине такую поездку было не сдюжить, оставался только автобус. Я встала в четыре утра, надела Брюки. Мой ящик с нижним бельем напоминал свалку невостребованных писем с трусами вместо конвертов. В деловую сумку, взятую у Дарси обратно напрокат, я положила единственную уцелевшую пару приличных туфель и «ужин» в коробочке из-под творога: пристойный макаронный салат, заправленный хорошим маслом, и накрошенный лук. Кроме того, в сумке лежал типоскрипт «Малыша Рута» и фотокопия карточки с заглавием.

Автобус, на котором красовался неуместный логотип «Кратчайший путь», трюхал по дороге, делая остановки, чтобы пассажиры купили попить и посетили уборную. Водитель, видимо, пытался когда-то петь на свадьбах, но не преуспел. Он подпевал своему карманного размера радиоприемнику, — полагаю, это противоречило правилам дорожного движения. Фальшиво выводил: «Я — человек с душой»[8]. Он был кто угодно, только не человек с душой.

Мы прибыли на автовокзал возле порта, где грязь была просто по колено. Я вышла на Восьмую авеню и окликнула шумную улицу: «Привет, подруга, вот и я». Никто на меня даже не обернулся — и я мысленно зафиксировала первый пункт в списке «Чем мне нравится большой город».

Приехать в Нью-Йорк, если ты там больше не живешь, — все равно что навестить бывшего любовника, который нашел себе новую пару. На твоей прежней любви дорогая одежда, она чуть тесновата, но все еще на пике моды. Тебе его не хватает, и ты прекрасно понимаешь, что его пороки тебе известны лучше, чем ей. Но все это не имеет никакого значения, потому что ты — вчерашняя новость.

Я прислонилась к зданию портовой конторы и надела скрипучие туфли. В Нью-Йорке вот так вот наводить красоту в общественном месте — обычное дело, никто не станет пялиться на тебя с неодобрением. Я быстренько протерла туфли изнанкой брюк; теперь я была готова к встрече со специалистом по литературным правам.

Мы с Брюками двинулись пешком на восток, в направлении его офиса, потому что после покупки автобусного билета у меня еще оставались деньги (три доллара двадцать пять центов) на баснословный круассан с шоколадной начинкой из моей любимой пекарни, но больше ни на что, уж всяко не на такси. Цвета Брюки были баклажанового. Он ни с чем не сочетался. Покрой у Брюк был непритязательный. Я часто повторяла, что они вполне ничего, но сама себе не верила. У всех мимохожих брюк самомнение было гораздо выше, чем у моих.

Когда я жила в Нью-Йорке, я была почти хороша собой (думаю, что не вру). Внешность моя вызывала у других желание что-то в ней поменять — сырой материал, готовая форма для отливки красоты. Но сейчас, приехав из глубинки, на пороге сорокалетия, безыдейно одетая, я понимала, что никто меня не замечает (или Брюки действительно штаны-невидимки?).

Офис адвоката находился в шикарном квартале — одна из восточных Сороковых улиц. Антураж неброский: снаружи — стены из полированного гранита, внутри — искусство, поставленное на поток, — большая бежевая картина, потом бежевая картина побольше, потом самая большая бежевая картина («Как Сай Твомбли[9] познакомился с Тремя Сердитыми Козлятами»).

В приемной на двадцать девятом этаже материализовался помощник адвоката Макс. На нем был просторный квадратный блейзер, не позволяющий определить, что там за тело внутри. Макс провел меня в зал заседаний, состоящий исключительно из стали и бархата, и там оставил. Если не считать подсветки над картинами, в зале было темно. Пять часов тряски в автобусе сделали свое дело, веки мои отяжелели. Засыпая, я, видимо, вытянула руку, чтобы погладить бархатистую поверхность картины, потому что к действительности меня вернул голос Макса:

— Не трогайте, пожалуйста.

Звучал голос вполне дружелюбно, но так, будто Максу часто приходится иметь дело с любителями полапать произведения искусства.

Он махнул рукой на внутренний коридорчик и еще одну дверь, я пошла за ним следом. Может, этот Макс был роботом, а может, очень мягко ступал в своих кожаных туфлях. За дверью располагался просторный стол, а за ним — адвокат по авторским правам, вещавший что-то в телефонную гарнитуру.

Я села в кожаное кресло, лицом к столу. Адвокат по авторским правам оказался единственным человеком на свете, у которого волосы, начесанные на лысину, выглядели сексуально. Собственно, они были зачесаны назад, и череп его напоминал стадион с беговыми дорожками. Пока он разговаривал, правая его рука печатала, а левая занималась чем-то своим. Похоже, разбирала какое-то другое дело.

На столе стояли фотографии в рамках, я изогнулась, чтобы их рассмотреть. По счастью, он не относился к числу тех юристов, которые держат на столе портрет жены в бикини. Кто знает, может, эта жена вообще была у него первой и единственной. На фотографии на ней был горнолыжный костюм для экстремальных спусков, под мышкой — шлем. С ней рядом стояли двое рослых детишек, оба со сноубордами. Были они светловолосыми и атлетичными, хозяева жизни.

Наконец он закончил разговор и поднял глаза. Я заговорила частя. Я понимала: время — деньги, причем мои деньги.

Я объяснила, как нашла роман, и начала пересказывать сюжет. Я дошла до фразы «он о бейсболе и любви» — и тут адвокат прервал меня, подняв Руку: