Лесли Дэниелc - Уборка в доме Набокова

Я объяснила, как нашла роман, и начала пересказывать сюжет. Я дошла до фразы «он о бейсболе и любви» — и тут адвокат прервал меня, подняв Руку:

— Вот два основных вопроса. — Он протянул ко мне длинный палец. — Первый: действительно ли это написано Набоковым? Это я могу выяснить. Недорого, вам не придется продавать в рабство своего первенца. — Он даже не улыбнулся. — Качество текста не имеет никакого значения, — добавил он беззаботно, — пусть даже и полная чушь. — Я сморгнула. — Допустим, это действительно написал Набоков. — Он воздел еще один палец (а его левая рука все трудилась над другим делом). — И второй: вы хотите продать его коллекционеру как ценную рукопись или издателю как книгу?

Он сделал паузу, будто подсчитывал доллары, падающие на его банковский счет.

— Разве рукопись не принадлежит его сыну, Дмитрию Набокову? — поинтересовалась я.

— Формально говоря, это отходы. Выброшенная бумага является отходами. Если бы Набоков хотел сохранить эту рукопись, он передал бы ее своим наследникам. Но поскольку он выбросил эти бумаги, каковой факт никто не станет оспаривать, полагаю, их можно считать свободными от притязаний третьих лиц. — Это звучало почти логично. — Разумеется, может возникнуть спор. — Мысль о споре его, похоже, порадовала. Он почувствовал себя в своей тарелке, приготовился занимать позицию, обосновывать ее, одерживать верх.

— А рукопись опубликуют? В смысле, это будет книга, которую все смогут прочитать, или она просто попадет в чью-то частную коллекцию? — Левая рука прервала свою деятельность. — Это замечательная книга, — сказала я. — Особенно любовные сцены. А те, где про спорт, заинтересуют многих… гм… мужчин, — добавила я, непреднамеренно повысив голос. — В общем, книга для всех, — закончила я неуклюже.

— В таком случае вам нужен литературный агент, — проговорил он пренебрежительно. — Прямо там у вас, в Онкведо, есть отличный агент, Марджи Дженкинс. Она по большей части занимается любовными романами, но издательский мир знает хорошо.

— В Онкведо? — Что-то не верилось. Он что, отправляет меня обратно в глубинку? Хуже того, он решил, что я сама оттуда.

Я протянула ему копию титульного листа, которую он не глядя опустил в ящик. Сказал, что ему, возможно, потребуется оригинал, но для начала он «прикинет подлинность», а потом со мной свяжется.

После этого он спросил, где я купила свои туфли. Такой вот способ сообщить, что пора выбираться из кресла ценой в шесть тысяч долларов и проваливать. Он проводил меня до лифта и дал мне свою визитку. Рука у него была восхитительно сухой и шершавой, прямо как у настоящего человека.

Шагая к своей ненаглядной пекарне, я изумлялась: сколько людей — и всем есть куда пойти. Я забыла, что в большом городе это всегда так. У каждого есть цель. Пробираясь к своей любимой пекарне, окруженная шагающими людьми, я наслаждалась мгновением, присутствием всех этих движущихся тел. Сквозь рев автомобильных гудков и шуршание автобусных шин я улавливала сложный ритм шагов: размашистых, мелких, отрывистых. В середине квартала, на тротуаре, они на несколько тактов начинали звучать в унисон. Зажигательный, глубоко сексуальный ритм. Я чувствовала, что он растекается по бедрам, как расплавленный шоколад, я едва не начала пританцовывать в такт. Шагнув с противоположных тротуаров, на мостовой сошлись два карлика, разминулись, чуть не задев друг друга низко расположенными плечами, не встретившись взглядом. Чисто постановочная сцена. Я почти слышала голос Бога за кулисами: «Карлики, ваш выход».

Город наделен неведомым волшебством, которое и удерживает в нем людей. Только решишь уехать — потому что твою ставку сократили, друга-велосипедиста сбило такси, газетчик плюнул в тебя, отдавая сдачу, — и в тот самый день, когда глаза уже вроде бы нацелились на тихое зеленое место, где можно жить простой и здоровой жизнью, случается волшебство: в Вест-Виллидже предлагают съемную квартирку в две спальни, официант бесплатно угощает тебя морским гребешком под лаймово-чилантровым маринадом, особый рецепт шеф-повара, трое подростков поют а капелла на платформе в метро, лучше любых «Марвелеток»[10]. И ты понимаешь, что не в силах уехать.

А вот я уехала. А теперь вернулась, будто набиваюсь обратно, — пытаюсь выглядеть прилично, пытаюсь вести себя как положено, чтобы никто не заметил, что я уже не здешняя.

Впереди показался желто-синий полосатый тент перед входом в пекарню. Интересно, кто сегодня за стойкой — Пьер или одна из его безупречно-элегантных парижских кузин. Только в стеклянной витрине не оказалось никакой выпечки. Деревянная скамейка, стоявшая у входа, исчезла. Вместо былой вывески висела медная табличка: «Агентство недвижимости».

Я стояла и таращилась на выставленные за стеклом фотографии кондоминиумов, пытавшихся перещеголять друг друга индустриальным еврошиком. Язык от возмущения свернулся в трубочку.

В Нью-Йорке деньги — это такой большой ластик, стирающий прошлое.

Я могла бы поискать другую пекарню, но мне был не нужен первый попавшийся круассан, мне нужен был круассан, испеченный Пьером, который вложил в него все, что помнил из своей парижской жизни: горьковатый шоколад внутри и податливое тесто снаружи.

Вернувшись на автовокзал — деньги на круассан все еще лежали в кармане, — я купила парочку газет и встала в очередь на автобус до Онкведо. Передо мной стояла группа мужчин в темных костюмах, они дожидались багажа. Они только что прилетели из Пекина и держали путь на астрофизический факультет Вайнделлского университета. Я принялась читать газеты, сначала «Таймс», а потом «Пост». Старалась сосредоточиться на политических событиях и противозаконных деяниях, но мысли все ускользали к темному шоколаду в чреве горячего круассана.

Все места были заняты, нашлось единственное, прямо за водителем, где не видно ничего, кроме водительского затылка. То опять был человек с душой. Я заткнула уши бумажной салфеткой. Порывшись в сумке, обнаружила, что взяла с собой «Бледное пламя» Набокова[11]. Книга в мягкой обложке из библиотеки моего кузена, распухшая от сырости на борту его яхты. Я сразу поняла, что кузен очень любил «Бледное пламя». Книга была совсем старой и затрепанной, она постоянно раскрывалась на последней странице Песни третьей.

У кузена не было привычки делать пометки на полях. Я вообще не уважаю людей, которые пишут в книгах, но тут пожалела, что он не отметил карандашом свои любимые строки, не подчеркнул те места, где смеялся. Приятно было бы узнать, что мы смеемся над одним и тем же.

Набоков пишет в «Бледном пламени»: «Отопление являло собою фарс». Возможно, речь идет о доме, в котором теперь живу я, о моей гостиной: «…Между ней и арктическими областями, лежавшими за продувной входной дверью, не было ничего…» Знаю я, как сквозит из-под этой двери.

Работа в «Старом молочнике» приучила меня к быстрому чтению. Того времени, за которое обычные люди вскрывают конверт, мне хватало, чтобы решить, чего заслуживает автор письма — купона на бесплатное мороженое или просто благодарственной записки; но мчаться галопом по тексту «Бледного пламени» я не могла. Этот текст был, скорее, математической задачей, каждое слово взаимодействовало с предыдущим, видоизменяя его значение, изменяя общий смысл. Когда мы выехали на извилистое шоссе номер семнадцать — автобус здорово качало, — я уже отчаялась разобраться в этой книге; казалось, она читает меня, а не наоборот.

Может, так оно со всеми книгами Набокова, но уж в «Бледном пламени» точно не говорилось о том, что во мне есть. Больше о том, чего во мне нет. Слова подвели меня к краю огромной неизведанной равнины, я будто смотрела в звездное небо, но — с лунной поверхности. Я оказалась лицом к лицу с неведомым. Мешали мое дурацкое американское образование и косность моих мыслей, привыкших снова и снова обращаться к незамысловатым кулинарным рецептам, к спискам покупок, — корова, которой знаком один путь — между стойлом и пастбищем; впрочем, есть еще одна торная тропка: ненависть к персонажу из прошлого, желание вернуть детей, чтобы наконец-то начать жить.

Часть «Бледного пламени» написана стихами. Возможно ли это? Невозможно. Он прожил всю жизнь с одной женщиной. Да, он не всегда был ей верен, но всегда ее любил. Они вместе состарились, зная лишь нежность, не зная скуки. Возможно ли это?

Я оглядела салон автобуса: много пар, дремлют друг у дружки на плечах. Поняла, что завидую — не тем, что молоды, сильны и самоуверенны, что ходят по супермаркетам и знают, что у них вся жизнь впереди, а хрупким старикам, что помогают один другому выйти из машины, отыскать спелую дыню и верный поворот, что гуляют вместе по утрам, чтобы поддержать остатки здоровья. Мне отчаянно не хватало такой неприкрытой нежности.