— Все.
— Так вот, это самое «все» яйца выеденного не стоит.
— Ты не должна так говорить.
Камалю почудилось, что в глазах матери промелькнул страх. Он обернулся. Собственные мысли служили ему пристанищем, куда нет доступа другому и где он оставался наедине с самим собой.
— Ты не имеешь права.
Мадам Ваэд угадала его внезапное намерение преуменьшить значение вопроса. В этом она усмотрела вызов ее холодному, трезвому уму. В свою очередь она возразила:
— Тебе не за что краснеть.
Камаль не мог справиться с волнением, когда увидел, что мать все поняла. На какое-то мгновение он готов был поверить, будто пришел сюда не объясниться с матерью или осудить ее, а лишь удостовериться в своей проницательности. Но боль достигла наивысшей точки, когда мадам Ваэд вымолвила, словно в утешение:
— Ты убедишься — это была помощь. И ничего больше.
Мысли матери были отражением его собственных. «Она подумала о том же. Это уже кое-что. Даже если мы и не решимся облачить все в надлежащие слова». Она отвечала ему хотя и не прямо, но достаточно ясно. Теперь, когда в нем нарастал страх, он почувствовал себя подавленным.
Ее последняя фраза была тем более удивительна — и прежде всего своей смелостью, — что произнесла она ее спокойно, отнюдь не для самооправдания, ограничиваясь упоминанием самого факта и той пользы, которая из него проистекала. «Мать, как всегда, неподражаема!»
Камаль все еще стоял у дверей, и сама его поза, которую он, впрочем, так и не изменил, как бы говорила, несмотря на их растущее взаимопонимание, о полном крахе, провале его упрямой попытки сблизить их позиции. Оба хранили молчание.
— Благодари лучше бога.
— За что?
Теперь-то она куда клонит?
— За то, что он предоставил тебе такую возможность.
До него все еще не доходил смысл ее слов.
— Возможность?
— Конечно.
— Нет, поразительно.
— Что поразительно?
— Я же о другом спрашиваю.
— О чем же?
— Какая твоя, слышишь, твоя роль в этом деле?
Душа криком кричала от отчаяния, так ему хотелось добраться до самой сути. Впервые другой человек напоминал Камалю местность одновременно знакомую и незнакомую, которая и отталкивает, и влечет. «Любит она меня? Или ненавидит?» Камаль не мог связно объяснить себе, почему он так терзается, ведь теперь уже было поздно задаваться подобными вопросами.
— Я поступила так, как должна была поступить мать.
Лучше нельзя было и ответить. Горькое чувство испытал Камаль, но и радостное.
— Замечательное оправдание, когда творишь зло. Особенно если ничего нельзя изменить.
Мадам Ваэд посмотрела на Камаля, и некое подобие улыбки заиграло на ее губах.
— Да, дело уже не поправить.
Готовый к любому безрассудству, Камаль упрямо не желал уступать, хотя чувствовал себя обезоруженным и нерешительно топтался на месте. Мать умолкла, словно давая понять, что очередь теперь за Камалем. Но и он молчал, не в силах побороть в себе смущение от столь щекотливой темы. Тишину просторной гостиной нарушал только шум текущей из бассейна воды.
— Ну что ж, ты прекрасно сделала. Выполнила свой долг. Не остановилась на полпути. Так что переиграть, изменить ничего нельзя.
Камаль никак не мог одолеть чувство неловкости, и это не укрылось от мадам Ваэд, которая хладнокровно наблюдала, как он барахтается, силясь отмежеваться от своих же слов.
— Нельзя нам всю жизнь ломать комедию.
Мадам Ваэд ответила не сразу. Со свойственной ее речам двусмысленностью, как раз и вызывавшей его упреки, она произнесла:
— Ты уверен? До сих пор тебя это, кажется, мало трогало.
— Возможно, — признал Камаль. — Но это не причина, чтобы закрывать глаза и дальше.
Ему становилось все страшнее — теперь он жалел, что затеял этот спор, лучше бы уж все по-прежнему шло своим чередом, или, если объяснения было не избежать, следовало перенести его на потом. Боялся же Камаль не того, что ему суждено было узнать, он боялся себя. Даже самый образ мадам Ваэд как бы расплывался среди замкнувшихся в торжественном молчании привычных предметов, окружавших Камаля.
Она сказала:
— Понятия не имею, слышишь, понятия не имею, откуда эти деньги, кто их присылал.
Камаль густо покраснел. Его душил гнев.
— Как у тебя язык поворачивается?
— Выходит, ты не знал? Да брось!
Он с трудом нашел в себе силы ответить на столь чудовищный, как ему казалось, вопрос:
— О чем не знал?
— О том, что я и не догадывалась, откуда свалились эти деньги.
Острая жалость к матери пуще прежнего заговорила в Камале. Неужели она сама не понимает, что, столь бессовестно упорствуя, она еще хуже обостряет ситуацию?
— Этого не может быть.
— Что же тут странного?
Она стояла на своем. Однако под конец, заколебавшись, примирительно бросила:
— Я думала, ты знал.
Камаля бесили ее уловки, способность уклоняться от ответа. На ее слова нельзя было полагаться. Она вела себя так, словно хотела задурить ему голову, замести следы, и сама же отдалялась от своей цели. Он готов был уступить, не доводить дело до развязки. Сейчас он уже не желал выслушивать признаний, каких бы то ни было.
— Допустим, на минуту допустим — а это еще надо будет доказать, — что какому-то незнакомцу приспичило выказать свою щедрость, но и тогда, черт побери, почему он остановился на мне?
Мадам Ваэд удивленно подняла глаза.
— Мы должны радоваться, что выбор пал на тебя.
— Как мы можем радоваться, не ведая даже о его намерениях? И это если ты от меня ничего не скрываешь.
— Бог с ними, с намерениями, я думала лишь о твоей пользе.
— Хочешь сказать, сама не знаешь, что натворила?
Они посмотрели в глаза друг другу. Со всей очевидностью Камаль понял, что осмелился бросить вызов тупой неизбежности.
— Ну почему же, — возразила мадам Ваэд, — я старалась, чтобы тебе было хорошо.
— Самое большое зло делается из благих побуждений.
— Почему вдова должна отказываться, когда одаряют ее сына?
— Тем более что у тебя были все основания принять этот подарок.
— Вероятно, прежде чем дерзнуть осудить мать, ты, подобно всем эгоистам, уверил себя, будто твоя совесть чиста?
— Речь не обо мне.
— Именно о тебе, я всегда желала лишь одного: обеспечить тебе завидное будущее.
— Даже ценой несмываемого позора.
— Как ты, однако, мнителен, если вместо благодарности только изводишь самого себя.
— Я все-таки мужчина.
— Тебя послушать, всю грязную работу, все унизительные дела должны улаживать женщины. Запачкался, бедняжка! Значит, быть мужчиной — это выставлять напоказ свое уязвленное самолюбие. Сам же ты выше сомнений.
— Как раз наоборот.
— И в чем же ты сомневаешься?
— Во многом.
— Сколько претензий у человека, который только о том и радеет, как бы жить себе припеваючи.
— Я ни о чем не просил.
— Но ведь и не отказывался.
— Это ты так все подстроила.
— У тебя, по всему видно, сейчас неприятности.
— При чем тут неприятности. Я тебе не про сейчас толкую.
— Но согласись, странно, столько времени прошло…
— Это лишь доказывает — ничто не протекает бесследно. Рано или поздно вспоминаешь.
— Что вспоминаешь?
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.
От своих слов у него щемило в груди, и никакая отвага не помогала.
— Нет, не понимаю, — мать смотрела ему прямо в глаза.
Камаль осекся.
И вдруг взял и вышел из комнаты, оставив мадам Ваэд в полном недоумении.
К себе он вернулся тем же путем. Поднялся по лестнице, даже не взглянув на погруженный в прохладу и безмолвие двор, на зеркальную гладь бассейна.
Войдя в свою комнату, он бросился на смятую постель и застыл, скрючившись, подложив правую руку под голову. Мысли его смешались, он еще долго прислушивался к биению собственного сердца. Пустым взором Камаль скользил по вздымавшейся перед его носом стене, на которой вдруг стала сгущаться тень. Обратившись в слух, Камаль словно и не желал видеть ничего, кроме этой тени, завладевшей всеми его чувствами. Он лежал, не шевелясь.
Внезапно в сумраке раздался молодой женский голос, и следом волнами побежали яркие блики. Свет ослепительно вспыхнул, и до Камаля донесся смех.
— Камаль! Камаль! — услышал он свое имя.
И тот же голос, как бы повторенный эхом:
— Найди меня!
Он звучал отовсюду. Мальчуган поворачивался то в одну сторону, то в другую, семенил коротенькими ножками, спешил вдогонку. Наверно, за этим столбом? Из дворика снова послышался смех.
— Камаль! Камаль! Найди меня!
Он побежал к соседнему столбу. И там нет. Голос зазвучал уже дальше, словно заманивал мальчика.
