— Камаль! Камаль! Найди меня!
Он побежал к соседнему столбу. И там нет. Голос зазвучал уже дальше, словно заманивал мальчика.
В конце концов он остановился и хорошенько прислушался. Потом решительно ринулся по нескончаемым верхним галереям в пространство двора, куда выступала передняя. Он подозревал, что мама спряталась там, за углом. Но что-то было не так: он приближался к цели, а ноги между тем подкашивались. Наконец он полетел носом вниз и еле успел подставить руки. Приземлился он удачно, но ладони саднило: он ударился о холодные блестящие плитки пола. Ему вдруг захотелось взять и растянуться на животе. Прямо тут. Его охватило отчаяние. Теперь он даже не верил, что найдет маму. Она словно уподобилась всем тем вещам, которые только и ждут, когда вы отвернетесь, чтобы начать кочевать с места на место, а стоит вам попытаться застать их врасплох, как вот они уже неподвижней прежнего. Продолжает ли она наблюдать за ним, даже став невидимой?
— Эй, Камаль! Ну-ка вставай! Мальчики не плачут!
И руки матери уже скользят по груди, поднимают его.
Вот Камаль снова сидит под аркадой внутреннего дворика перед площадкой вместе с двумя из своих многочисленных теток. Утреннее солнце придает форму векам, скулам, подбородку, словно его лицо изваяно из мрамора. Он прямо из постели, не совсем еще проснулся и трет глаза. Холодок приятно щекочет живот. Мать стоит чуть поодаль. Подул легкий ветерок. Зажмурив глаза, он бегом преодолел разделявшее их расстояние и, уже устроившись у нее на руках, сделал вид, будто задремал. И она, поддерживая игру, сделала вид, будто баюкает Камаля.
Ему затем припомнилась толстая, неплотно стянутая коса, упавшая ему на лицо, ее нежное теплое прикосновение, темные струи материнских волос.
«Лезет же такое в голову! Весь этот вздор!»
И Камаль, зачарованным взглядом уставившись на холодную голую стену, произнес вслух:
— С тех пор я стал другим.
Силуэт узкоплечего юноши замаячил на фоне аркад, галерей, отблесков на воде, где блестел и светился все тот же золотисто-голубой день. Юноша каждый раз приходил, когда часы били пять, он учил Камаля французскому. Его звали… Как же его звали? Камаль уже не помнил. Да и какая, впрочем, разница? Все же интересно, что тогда толкало этого застенчивого человека без конца изъясняться на языке, который его ученик едва понимал. Дело еще осложнялось тем, что всякий раз он тщательно подбирал слова, прежде чем употребить их в своей речи, строившейся всегда строго по правилам и так контрастировавшей с его сконфуженным видом, что его просто нельзя было принимать всерьез. И ведь стоило матери или тем более отцу Камаля обратиться к нему по-арабски, и он тут же краснел, запинался, словно оправдывался, неизвестно, правда, в чем — в том, должно быть, что говорил на родном языке. Мадам Ваэд сдерживалась из последних сил, лишь бы не прыснуть со смеху, когда он в смущении принимался еле слышно, бессвязно бормотать. Даже и одежды своей, вполне приличной, хотя и поношенной, он, казалось, стыдился.
Этот юноша, росший, по всей вероятности, без отца, много читал. Камаль не помнил, чтобы хоть раз видел его без книги в руке или в кармане куртки. И сам он был такой возбужденный, такой обиженный и неловкий из-за чтения, разжигавшего его воображение. Лишь наедине с учеником он более или менее обретал уверенность.
Часто родители шли на такую уловку: еще до окончания урока приносили ему еду и ставили прямо на рабочий стол среди разложенных книг и тетрадей. Камаль очень скоро заметил, что эта трапеза, не предусмотренная соглашением, становилась для нашего философа сущим мучением. Почему же он не отказывался? Будучи не в состоянии преодолеть чрезмерную робость, он поглощал еду при ребенке, конечно же чувствуя себя уязвленным, хотя, возможно, в душе и благодарил. Его терзал голод, причем постоянно, — часто за ним наблюдая, Камаль имел возможность в этом убедиться. Однако, пока тот ел, Камаль бросал на него самые невинные взоры.
И вот с некоторых пор боязливый, гордый и столь приличный на вид юноша перестал вдруг приходить.
Через некоторое время его тетка, низенькая горбатая женщина, явилась к матери Камаля с объяснениями. Рассыпаясь в благодарностях и без конца извиняясь, она посетовала, что мсье Ваэд в качестве жалованья ограничился посылкой воспитателю своего сына барашка для жертвоприношений.
— Не подумайте, это справедливое вознаграждение, мадам, но бедный мальчик ожидал другого. Он так надеялся.
«Уж не засчитали ли, чего доброго, парню еду?» — спросил себя Камаль, но ответить толком не мог, вообще его мало сейчас заботило, чем кончилась та старая история. Однако Камаль с тревогой отметил, что он мог бы сегодня очутиться на месте Дахмана — Камаль припомнил-таки фамилию несчастного учителя. Он тоже, несмотря на все свои достоинства, выглядел бы жалким, если бы… Если бы кто-то — он ни сном ни духом не ведал, кто, никогда не встречал этого человека, не знал его имени — не позаботился о его образовании после смерти отца. Камаль как бы воочию увидел, кем бы он стал, не будь этих денег. Тот, другой, Камаль ничем не отличался от его давнего воспитателя Дахмана.
Кто-то… Мысль об этом человеке мучила Камаля. Его тело напряглось, изогнулось, как у охотничьей собаки. Он сопротивлялся, не желая уступать, давать волю неизбежному негодованию. Но душу переполняло отвращение. Отвращение к самому себе. Учеба, посвящение в тайны ремесла, завидная должность начальника канцелярии самого префекта, ожидавшая Камаля еще до его приезда в город, — какой ценой все это досталось! За все надо платить, если только не пользуешься особым благоволением судьбы. А как я могу решить, есть ли у меня право, больше, чем у другого, надеяться на ее благоволение? Конечно, и могу думать, что мне захочется. Но это ничего не меняет. И почему Дахману не представился такой же «случай»? Просто потому, что ему не посчастливилось иметь матерью мадам Ваэд? О господи, не вынести мне этого!
Все матери — чудовища! Они уверены, что могут без зазрения совести делать все что угодно и ни перед кем не отчитываться.
Шлепанье босых ступней по полу отвлекло Камаля от мыслей. Кто-то, таясь словно воришка, проник в его комнату и застыл на месте. Еле слышно звякнули чашки. Это Хейрия принесла завтрак. Нарушенная тишина вскоре сменилась новой, более ясной, но и более беспокойной, как бы сотканной из пространства и света, когда вновь предстают перед тобой все вопросы, не получившие ответа. И никого кругом. Время и то остановилось.
Но вот стук туфель по лестничным ступеням разрушил чары. Шаги приближались. Камаль сжал челюсти, кулаки.
Вошла она.
Не отрывая глаз от стены, Камаль затаил дыхание.
— Тебе подали завтрак, — сказала она. — Поднимешься, может быть?
Что она еще надумала?
С младенческой поры Камаль усвоил, что мать его вовсе не такая слабая, какой кажется на вид. Нет, она никогда, насколько он помнит, не тиранила окружающих, даже служанок. По натуре скорее покладистая, она тем не менее обладала способностью обрекать на неудачу любой план, с помощью которого возымели бы желание заставить ее действовать против своей воли. Не свойственны ей были и слезы, на которые так горазды женщины, и чрезмерные излияния.
Камаль все ждал. Не уловив самого движения, он вдруг почувствовал прикосновение руки, ее руки. Мышцы в том месте, где она дотронулась, напряглись. Заметила она это? Не отнимая руки, не передвигая, лишь легким нажатием мадам Ваэд обозначила свое обращение к сыну.
— Возьми себя в руки, сынок. А потом поговорим серьезно.
И она наклонилась над ним, обдав неясным запахом.
Камаль не ответил.
Мать вышла, и он снова оказался в одиночестве.
Добрых два часа протекло, прежде чем он поддался искушению и с насупленным видом принялся за давно поданные молоко и кофе. Затем… Затем не нашел ничего лучшего, как опять растянуться на постели, и сознание его окунулось в туман.
Но тщетно было прятаться от самого себя, это могло обернуться катастрофой — Камаль резко поднялся. Дико огляделся по сторонам. Потом, схватив с этажерки книги, машинально перелистал их, положил и зашагал взад-вперед по комнате. Но мотаться туда-сюда — занятие бессмысленное. Камаль в задумчивости остановился. Его сковывала, угнетала все та же мысль, будто со всех сторон к нему подступает пустота.
Но постепенно к нему возвращалось, крепло желание покончить с недоговоренностью между ним и матерью, замалчиваемая ею тайна представлялась Камалю смердящим трупом. Трупом, от которого нужно избавиться. К чему это приведет? Что бы ни случилось потом, он на все согласен.
«Она заморочила мне голову, обманула меня. И продолжает обманывать».
Камаль снова заходил по комнате.
«Этому надо положить конец. Вывести все на чистую воду. Я хочу располагать самим собой».
