— Элла, что вы читаете? Расскажите мне, пожалуйста, — умоляюще попросил я.
— Просто так, книгу, — уклончиво ответила она, настороженно оглядываясь.
— А про что она? — допытывался я.
— Я не могу говорить с тобой о книгах, бабушка рассердится, — сказала она.
В ее голосе я уловил нотку сочувствия.
— Ну и пусть сердится, мне все равно, — громко и отважно заявил я.
— Тс-с-с… Разве можно так говорить!
— Но я хочу знать.
— Вот вырастешь, сам будешь читать книги, тогда и узнаешь, о чем они…
— Нет, я хочу сейчас!
Она минутку подумала, потом закрыла книгу.
— Иди сюда, — сказала она.
Я сел у ее ног и уставился ей в лицо.
— Жил-был на свете старый-престарый старик по имени Синяя Борода, шепотом начала она.
Она рассказывала мне сказку о Синей Бороде и семи его женах, а я слушал, не видя ничего вокруг — ни крыльца, ни яркого солнца, ни лица Эллы. Я жадно впитывал ее слова и наполнял их жизнью, которая рождалась где-то во мне. Я узнал, как Синяя Борода заманивал девушек в свои сети, женился на них, а потом убивал и вешал за волосы в темном чулане. От сказки мир вокруг меня ожил, стал дышать, пульсировать. Она рассказывала, и действительность менялась на моих глазах, предметы принимали иной облик, мир населялся волшебными существами. Я ощущал жизнь острее, глубже, глядел на все другими глазами. Зачарованный и восхищенный, я то и дело перебивал Эллу, требуя новых подробностей. Мое воображение пылало. Ощущения, которые эта сказка во мне пробудила, так навсегда и остались со мной. Уже близился конец, я так увлекся, что забыл обо всем на свете, и в это время на крыльцо вышла бабушка.
— Сейчас же замолчи, нечестивица! — крикнула она. — Я не потерплю у себя в доме этих измышлений дьявола!
Меня точно обухом по голове ударили, я раскрыл рот, не понимая, что происходит.
— Простите, миссис Уилсон, — пролепетала Элла, вставая. — Он так меня просил…
— Он ведь маленький, несмышленый, и ты это прекрасно знаешь! — не унималась бабушка.
Элла потупилась и ушла в дом.
— Бабушка, бабушка, она же не досказала! — взмолился я, хоть и чувствовал, что надо молчать.
Но бабушка размахнулась и ударила меня по губам тыльной стороной руки.
— Замолчи! — прошипела она. — Ты сам не понимаешь, что говоришь!
— Мне же интересно, что было дальше! — хныкал я, заранее увертываясь от второго удара.
— Вот они, козни дьявола! — возопила она.
Бабушка была хоть и негритянка, но кожа у нее была белая, и все принимали ее за белую. Ее дряблые щеки дрожали, огромные, широко расставленные черные глаза в глубоких глазницах горели гневом, губы вытянулись в ниточку, высокий лоб был грозно нахмурен. Когда бабушка сердилась, веки ее опускались, полуприкрывая зрачки, и это было особенно страшно.
— Такая хорошая сказка… — тянул я.
— Ты будешь гореть в аду! — провозгласила она с такой неистовой убежденностью, что и я на миг в это поверил.
То, что я не узнал конца сказки, наполнило меня ощущением утраты, пустоты. Мне страстно хотелось еще раз испытать то острое, захватывающее, сродни боли и страху волнение, в которое привела меня сказка, и я поклялся, что, как только вырасту, я куплю все книги, какие есть в мире, и прочту их, чтобы утолить жажду, которая во мне таится, — жажду интриг, тайн, заговоров, зверских убийств. Сказка всколыхнула во мне такие сокровенные глубины, что я и внимания не обратил на угрозы матери и бабушки. Они решили, что это просто каприз упрямого, глупого мальчишки и все скоро пройдет; им и в голову не приходило, как серьезен мой интерес. Откуда им было знать, что рассказанная мне шепотом история с обманами и убийствами оказалась первым толчком, который разбудил мою душу? Ни уговоры, ни наказания теперь на меня не действовали. То, что я ощутил, стало для меня как бы вкусом жизни, и я любой ценой стремился достичь этого ощущения. Я сознавал, что родным меня не понять, и не лез на рожон. Но когда никто не видел, я проскальзывал в комнату Эллы, брал потихоньку какую-нибудь книгу и, спрятавшись с нею в сарай, пытался читать. Незнакомых слов было так много, что я подчас не мог разобраться, о чем же в книге идет речь. Я жаждал научиться читать большие, толстые книги и изводил мать, бегая к ней за каждым непонятным словом, которое мне встречалось, — не потому, что слово было так важно само по себе, а потому, что оно указывало мне путь в прекрасную запретную страну.
Однажды мать почувствовала себя плохо, и ей пришлось лечь. Вечером бабушка решила устроить нам с братишкой купанье. Она принесла в комнату два корыта, налила воду и велела нам раздеться, а сама уселась с вязаньем в углу, время от времени поглядывая на нас и давая указания, что делать. Мы радостно плескались, играли, хохотали, изо всех сил старались попасть друг другу в глаза мыльной пеной и так забрызгали пол, что бабушка наконец сердито прикрикнула:
— Хватит валять дурака, мойтесь как следует!
— Мы больше не будем, бабушка, — по привычке ответили мы и как ни в чем не бывало продолжали шалить.
Я набрал полные пригоршни мыльной пены и позвал братишку. Он повернул ко мне голову, и я плеснул в него, но он быстро нагнулся, и пена шлепнулась на пол.
— Хватит шалить, Ричард, мойся!
— Больше не буду, бабушка, — ответил я, не сводя глаз с брата и надеясь все-таки подкараулить и плеснуть в него пеной.
— Иди-ка сюда, — приказала мне бабушка, откладывая вязанье.
Смущаясь, я пошел к ней голышом через всю комнату. Она выхватила у меня из рук полотенце и принялась тереть мне уши, лицо, шею.
— Нагнись, — велела она.
Я нагнулся, и она стала мыть мне попку. В мыслях у меня был туман, как бывает на грани яви и сна. И вдруг ни с того ни с сего я брякнул, сам толком не понимая, что говорю:
— Вымоешь, а потом поцелуй меня в зад, — произнес я тихо и совершенно не злокозненно.
Я почувствовал неладное только потому, что бабушкины руки вдруг нехорошо застыли, а потом как отшвырнут меня прочь. Я обернулся и увидел, что ее белое лицо онемело, а черные горящие глаза впились в меня. Но их странному выражению я догадался, что ляпнул что-то ужасное, по до какой степени это ужасно, я и представить себе не мог. Бабушка медленно поднялась со стула, занесла мокрое полотенце высоко над головой и хлестнула по моему голому заду со всем гневом своей оскорбленной старости. Меня точно огнем ожгло, я задохнулся от боли и стал ловить ртом воздух, потом втянул голову в плечи и заревел. Я не понимал того, что сказал, не ощущал грязного смысла тех слов, за что она меня бьет? А бабушка снова размахнулась и ударила меня с такой силой, что я упал на колени. В голове мелькнуло: надо удирать, иначе она меня убьет. Я поднялся на ноги и с ревом, как был, голый, кинулся из комнаты. Навстречу мне быстро шла мать.
— Что случилось, мама? — спросила она бабушку.
Я остановился в коридоре, дрожа и не сводя с бабушки глаз, хотел все объяснить, но не мог и лишь беззвучно шевелил губами. А бабушка тоже словно сошла с ума, она стояла неподвижно, как статуя, в упор глядела на меня и не произносила ни слова.
— Ричард, что ты натворил? — обратилась мать ко мне.
Я затряс головой, готовясь снова сорваться с места и бежать.
— Господи помилуй, да что тут у вас стряслось? — спрашивала мать, глядя то на меня, то на бабушку, то на брата.
Бабушка вдруг сникла, пошатнулась, швырнула полотенце на пол и заплакала.
— Он… я ему мыла… вон там… — заливаясь слезами, бабушка показала, где, — а он, этот черномазый дьяволенок… — От оскорбления и гнева ее всю трясло. — Он велел мне поцеловать себя в то самое место, когда я его вымою.
На сей раз онемела мать.
— Не может быть! — наконец вскричала она.
— Еще как может, — прорыдала бабушка.
— Нет, такого он сказать не мог! — решительно возразила мать.
— Еще как мог, — всхлипнула бабушка.
Я слушал, и до меня смутно начало доходить, что я совершил нечто чудовищное и теперь уже ничего не исправишь, не вернешь слов, которые сорвались с моего языка, хотя я отдал бы все на свете, чтобы уничтожить их, перечеркнуть, забыть, перенестись на несколько минут назад, когда они еще не были сказаны. Мать подняла с пола полотенце и двинулась ко мне. Я с визгом метнулся в кухню, она за мной, тогда я выскочил на крыльцо и побежал в темноте по двору, натыкаясь то на забор, то на деревья, разбивая в кровь ноги о корни и отчаянно вопя. Я не мог судить о тяжести содеянного мною, мне казалось, я совершил преступление, которое нельзя простить. Знай я, как именно мать с бабушкой поняли мои слова, я никуда не стал бы удирать и спокойно принял назначенную мне кару, а я решил — все, я пропал, со мной сделают неизвестно что, и потому обезумел от страха.
— Пойди сюда, негодник, пойди, дурак! — звала меня мать.
Я прошмыгнул мимо нее в дом, пулей пролетел по коридору и забился в темный угол. Тяжело дыша, мать кинулась на меня. Я юркнул вниз, пополз, вскочил на ноги и снова бросился наутек.
