— А Норман чудо что за кадр оторвал, — сказал Боб.
— Вы не любите Нормана, — сказал Грейвсу Карп, — потому что в нем есть стержень.
Грейвс знал, что Карп был в концентрационном лагере, и не стал затевать с ним спор — пропустил его слова мимо ушей.
— И все же, Боб, Прайс, он не без странностей. Видно, из-за войны и госпиталей у него не все в порядке с головой. Я что хочу сказать, раз у него приступы амнезии и…
— Да прекратились у него эти приступы, — сказал Карп.
— Интересно, кто она, — обратился к Карпу Боб, скалясь, как сытая панда. — А идише мейделе?[41]
— Я не говорю на идише, — с вызовом сказал Карп. Ожег их взглядом, воинственно оперся на трость. — Вы что, думаете, раз я… А! — повернулся к ним задом и пошел прочь.
— Вон тот, — сказала Салли. — Вон там. Такой тучный.
Норман, перегнувшись через Салли, поставил бокал на столик.
— Это Карп, — сказал он. — Если вы снимете у него комнату, мы станем соседями. Я завтра переселяюсь к нему.
— Вот как, это же замечательно! — Салли откинулась назад, расправила ноги. — Почему жена Чарли так плохо к нему относится?
Нормана ее замечание раздосадовало.
— Господи, — сказала Салли. — На пароходе она дала мне прочитать его пьесу. Писатель он никудышный, правда?
На этот раз Норман, потянувшись за бокалом, не снял руку с ее колен. И в сердцах ответил, что судить Чарли не ему. Чарли ни от чего не отвиливал. Не умывал руки. Не боялся выглядеть дураком в глазах всего мира, а в такие времена, сказал Норман, это дорогого стоит.
— Ну нет. Во всяком случае, не вам это говорить. Посмотрите на них. — Она взмахом руки показала на скопище унылых, изъеденных алчностью лиц.
— Они используют Испанию вместо гормональной смазки, чтобы взбодриться.
— А ваш отец?
— Вам же все ясно, зачем спрашиваете? Мой отец стал социалистом не потому, что все вокруг слишком безобразно. Он — директор школы. Зарабатывает девяносто два доллара пятьдесят в неделю. Господи, да если б ему довелось встретиться с этими людьми, он бы мигом перестал ими восхищаться. И тут же прекратил бы то и дело отрывать от семьи по десять долларов, чтобы посылать их в «фонды борьбы с тем-сем» и строчить редакторам газет гневные письма, которые никогда не печатают.
— Не будь этих притвор, мне пришлось бы положить зубы на полку. — Норман засмеялся. — За тем, что говорит мой братишка, я тоже не поспеваю.
Тем временем в холле к Карпу подошел Винкельман.
— Уходите, что так скоро? — спросил он.
— Мистер Сонни Винкельман, — сказал Карп, — ваши гости — это верх непристойности.
Норман и Салли тоже вышли в холл за пальто. Белла Винкельман вышла за ними следом. Это была смуглая, изящно сложенная брюнетка.
— Салли, туда, — сказала Белла. — Вторая дверь налево.
Карп отвел Нормана в сторону.
— Салли тебе подойдет, — сказал Карп.
Лицо его сморщилось, глаза зажмурились. Эта его улыбочка неизменно пугала Нормана: он опасался, что однажды Карп распустит морщины, а глаза не раскроются, и не без тревоги следил за ним, но глаза наконец раскрылись и смотрели как всегда с подвохом.
— Я поселю тебя рядом с ней, — сказал Карп.
Норман оцепенел. Грустно смотрел, как Карп идет по холлу — в раскачке его спины было что-то женское, он семенил быстрыми, дробными, злыми, как укусы, шажками.
— Жуткий тип, — сказала Белла.
— Не надо, — сказал Норман. — Не говори так.
Они удивленно посмотрели друг на друга. Белла улыбнулась. Винкельман оставил их и возвратился к гостям.
— Сонни на тринадцать лет старше меня, — сказала Белла, — мы женаты двадцать лет с гаком и вполне счастливы.
— Спасибо. — Норман смутился. — Но правда же, я только сегодня познакомился с ней.
— Приводи ее к нам, когда захочешь, в любое время.
— Спасибо, Белла, но…
— А я присмотрю, чтобы Боб Ландис держался на расстоянии.
— Правда же, Белла, я только что с ней познакомился.
В холл вышли Чарли и Джои. Они тоже собрались уходить.
— Эй, — окликнул Нормана Чарли, — мы тебя сегодня еще увидим? — И подмигнул.
VI
Салли жила в гостинице неподалеку от Пикадилли-Сёркус, в номере на пятом этаже. Норман смотрел, как она, склонившись над чемоданом, ищет бутылку виски.
— Я купила виски на пароходе, — сказала Салли. — Там цены без налога.
Норман налил себе виски, устроился в кресле около окна. Салли свернулась клубочком на кровати.
— Мистер Карп сказал, что, если бы не вы, он и по сей день работал бы санитаром в госпитале. Он вам так благодарен.
Норману не хотелось разговаривать. Хотелось смотреть на нее — и больше ничего.
— До войны Карп врачевал в одном польском городишке. Он… он выжил в лагере — такое вот невезенье.
— Почему невезенье?
— Карп дорого заплатил за это. — Норман растерянно повертел в руках стакан. — Но не будем об этом.
— Почему вы улыбаетесь?
— А я улыбаюсь?
— С тех пор как мы ушли от мистера Винкельмана, вы не перестаете улыбаться.
Норман отставил стакан в сторону, двинулся к ней.
— Нет, — сказала она, — прошу вас, не надо. В гостиничных номерах есть что-то гадкое.
Он вернулся в кресло.
— С тех пор как мы пришли сюда, вы пожираете меня глазами, — сказала Салли.
Она встала подлить ему виски, Норман обвил рукой ее талию. Обвил как бы в рассеянности — так, чтобы она могла, словно невзначай, отстраниться. Она строго посмотрела на него.
— Ваши друзья злые насмешники, — сказала она, — и я не хочу дать им повод грязно говорить о нас.
— Причем тут мои друзья, — голос у Нормана сел, — они не имеют к нам никакого отношения.
— Неужели вы не понимаете, что ради этого не стоило уезжать из дома. То есть ради того, чтобы с кем-то переспать. Я же в Европе. И я хочу здесь жить так, как не могла бы жить дома.
Норман заметил, что ее светлые волосы не отливают таким ненатуральным блеском, как у стервозных киноблондинок. В ее густых здоровых волосах белокурые пряди перемежались русыми. Спокойное, тонкое лицо, однако, еще не вполне сформировалось. В нем пока не было четкости линий, так красившей Джои.
Салли — взгляд Нормана ее смущал — переменила положение.
— Вы были летчиком? — спросила она.
В этом вопросе, кто бы его ни задавал, Норману чудилось удивление, крайне ему неприятное. Он носит очки — вот, наверное, чем оно вызвано. Да нет, подумал он, не одни очки тому причиной. Считают, что мне скорее подошла бы какая-нибудь тыловая работенка. Скажем, переводчика.
— Я был летчиком-истребителем. И тогда еще не носил очков.
Тут Салли заметила какую-то странность в нижнем веке его левого глаза. Это — аутотрансплантат, объяснил Норман. Чтобы восстановить веко, с его левой руки взяли слой кожи не толще папиросной бумаги. Ему повезло: лицо не слишком поранило. Повезло, потому что, сказал он, когда его самолет упал, ожоги уже перестали лечить таннином. А потом — голос у него прерывался — рассказал ей о Хорнстейне.
— Такой экспансивный брюнет, — рассказывал Норман, — со всеми неприятными чертами, присущими, по мнению антисемитов, евреям. Где бы он ни был — в женском обществе, в баре, пусть даже просто в нашей столовке, — он всегда держался одинаково: корчил из себя этакого аса из голливудских фильмов. И если канадский журналист искал материал для статьи, кто, как не Хорнстейн, кидался ему наперехват.
Пилотом Хорнстейн был неплохим, отрицать не приходится. Три «мессершмитта» он сбил точно и два предположительно. Но ловчила был тот еще. На что только ни шел, чтобы заполучить разрешение на самую долгую отлучку, лучших девчонок. Что бы тебе ни понадобилось — выпивка, увольнение на уик-энд, номер телефона, деньги, — хочешь не хочешь, а приходилось обращаться к Хорнстейну, ну, а раз так, его терпеть не могли. Я чурался его, как чумы. Но Хорнстейн лез в душу без мыла — на все был готов, лишь бы войти в дружбу. Однажды вечером он зачитал нам в столовке брошюрку, изданную Бнай брит[42], — в ней доказывалось, что, исходя из численности населения, в канадской армии евреев в процентном отношении больше, чем неевреев. Нам, по правде говоря, было плевать, кого в армии больше, кого меньше, тем не менее мы один за другим встали, вышли из-за стола, и он остался со своей брошюркой в одиночестве.
— Я таких встречала, — сказала Салли.
— На следующий день — в то время немцы, как известно, все силы бросили на то, чтобы выбить нас из наших передовых баз, — мы на высоте шести километров столкнулись с соединением из примерно двадцати «мессершмиттов». Все преимущества: высота, солнце — все до единого — были на их стороне. Мало того, ниже нас летела дюжина ночных истребителей. Хорнстейн шел рядом со мной. Перед тем как вступить в бой, он подмигнул мне и растопырил два пальца: мол, победа будет за нами. Меня чуть не стошнило. — Норман налил себе еще. — Бой был короткий, жестокий, яростный. Хорнстейна подбили. На высоте в шестьсот метров он изготовился выброситься из горящего самолета с парашютом. Но он летел над густо населенным районом. И он вернулся в самолет — я это видел сам — и рухнул в Темзу.
