А вечером приезжал Массимо, сумрачно ухал на подъезде мотор, гигантская железная борзая оседала низко на снегу, прикрывая своим распластанным телом широкие колеса, он входил – в длинной шубе, длинном шарфе, без шапки, в идеально причесанной седине. Увидев его таким, дочка тихонько сказала: «Наш Нобиле», Елена Валентиновна неожиданно для себя визгливо засмеялась, но тут же извинилась, повторила шутку для Массимо по-английски. Дочь приходила поздно – шел к концу десятый класс, кажется, был какой-то роман, спортшколу бросать не хотела – являлась к десяти, голодная как волк.
Так и сидели на кухне странным семейством. Массимо в сияющей голубоватым свечением рубашке и грязном фартуке Елены Валентиновны ловко готовил то спагетти, то пиццу с грибами, с ветчиной, с рыбой, продукты привозил с собой в запаянных пластиковых блоках с маленькими белыми наклейками «Березка», потом в специальной фыркающей штуке заваривал кофе капучино, Елене Валентиновне наливал в рюмку какой-то гадости из красной упаковки – «Это очень эффективное: патентовано в Юнайтед Стейтс, против болезнь тебя, Элена…» – и начиналась ежевечерняя беседа.
Каждый раз начиналось с того, что дочь, кривовато улыбаясь – новая манера, – спрашивала: «Так когда же мы отваливаем, господа?» – и Елена Валентиновна всякий раз от этих слов вздрагивала, не могла привыкнуть к бесстрашию молодого поколения и однозначности решений, хотя действительно все уже было ясно. В тот вечер, когда наконец ушел, приведя ее в сознание, грустный милиционер, они встретились с Массимо, сидели в гадком кафе у Крымского моста, вокруг были пьяные, вызывающе перекликались какие-то юные чернокожие люди, за соседним столом периодически впадал в дрему очумелый командированный, а красивый седой итальянец сразу, с первых слов вел дело серьезно.
Его друзья, очень умные и ответственные люди, предложили ему бизнес, сначала он не соглашался, он порядочный человек, его отец был главным архитектором города Милана, правда, в плохие времена, когда варварство вернулось на итальянскую землю, прикрываясь традициями Рима… Но Массимо воспитывали в Швейцарии, потом в Англии, колледж Церкви Христовой. Предложенный ему друзьями бизнес был оскорбителен для него как для джентльмена. Все-таки его сумели убедить, он мог принести пользу многим людям и помочь законной наследнице вступить в права на свободной земле, там, где государство не вырывает из рук своих подданных всякую значительную собственность, где человек волен в словах и мыслях, в передвижении и всяком выборе. Он имел возможность, овдовев в результате авиационной катастрофы, страшного столкновения «боинга» с истребителем над тунисским аэродромом два года назад, помочь бедной служащей тоталитарного режима стать свободным и достойно обеспеченным человеком. Он согласился помочь ей и людям, которые были заинтересованы в том, чтобы ее доля участия в производстве аэронавигационных приборов, а также другие наследственные доходы, оказавшиеся весьма значительными к концу жизни старой армянской синьоры, – покойная чрезвычайно умно вкладывала средства, – чтобы все это оказалось в руках человека, который получит свободу и права в цивилизованных условиях. Вознаграждение – пятнадцать процентов от всех наследуемых ценностей, в соответствии с полученным от заинтересованных лиц обещанием, – не слишком интересовало Массимо, правительство Итальянской Республики хорошо оплачивает службу третьего секретаря своего посольства, а от покойной жены он унаследовал и кое-какое независимое состояние. Но он решил просто помочь хотя бы одному несчастному гражданину этой несчастной страны – увы, он достаточно насмотрелся райской социалистической действительности за эти полгода в Москве…
Она слушала молча, и вдруг ей показалось, что она давно, чуть ли не с самого эвакуационного самарского детства, была готова ко всему этому – к какому-то сказочному богатству, к эмиграции, к прощанию навсегда с этой жестокой, ленивой, подлой страной, где местные звали ее «выковырянной жидовкой» и одобряли «Гитлера, который до вас добрался», где она всегда была второсортной, хотя на самом деле не имела даже никакого отношения к евреям – просто в глазах томный отблеск армянской четверти крови да еще непозволительная интеллигентность во всем… Ей показалось, что она всегда была готова к другой жизни, к другому миру, о котором тогда, в бараке на окраине Куйбышева, иногда говорили – или теперь ей уже и это казалось? – шепотом: «тетки Женя и Зоя из Италии»…
Она слушала, кивала, улыбалась светлоглазому – глаза сияли в полутьме – седому человеку со смешным выговором, а за соседним столом хрипел, давился и вздрагивал во сне пьяный командированный, и бешено плясали вокруг московские негры…
Итак, они сидели на кухне и обсуждали подробности предстоящего отъезда и будущей жизни…
В тот вечер в кафе Массимо сказал: «Но теперь, когда я увидел вас, Элена… вы не будете поверить… я наплеваю на это наследство… это правда, Элена, эта ночь карнавала все сделала другое… по-другому, да?..»
Итак, они сидели на кухне. Уже давно было решено, что они поженятся, как только Елена Валентиновна окончательно оправится от своего нервного срыва, а это, благодаря американскому средству, должно быть не позже как через месяц. Врачи не будут держать ее на инвалидности ни на день дольше, чем минимально возможно, – их за это не хвалят. А вот когда они ее выпихнут на работу, тогда и можно будет затевать все дела с регистрацией брака – в нынешнем ее положении, подай они заявление в загс, ничего не стоит ее и в Кащенко усадить… А к тому времени Оля как раз закончит школу. И уже июль они проведут скорей всего в Италии – если лето не будет слишком жарким. Жену и падчерицу дипломата ОВИР не станет особенно задерживать.
Так они проводили вечер за вечером. Массимо обязательно привозил что-нибудь для дочки – какие-то розовые брюки, какие-то тапки, маленький магнитофон, чтобы носить на поясе и слушать на ходу… Ольга на все это – Массимо, мать, новое барахло – смотрела своим обычным внимательным, запоминающим взглядом. Представляясь итальянцу, назвалась с какой-то незнакомой Елене Валентиновне кокетливостью: «Ол-и-а…» – и мать подумала, что уже давно в мыслях не называла дочь по имени, просто дочь – как должность… Внешне Ольга стала сильно похожа на Елену Валентиновну – высока, большерука, большенога и, кажется, уже близорука, сходство это сама Елена Валентиновна и принимала как вполне достаточное объяснение для холодности и даже некоторой ревнивой отчужденности, возникшей между ними в последние месяцы, – да и события, наверное, на пользу отношениям между матерью и дочерью не пошли… Роман Ольга благополучно пережила, школу заканчивала прилично, даже лучшим подругам про тряпки и магнитофон говорила, что подарены новым мужем матери, богатым грузином, – ума хватило сообразить – и ждала, не могла дождаться отъезда из страны счастливого детства, чем очень удивляла Елену Валентиновну. Откуда что взялось? И ведь не говорили раньше никогда ни о чем эдаком…
Для Элены итальянец привозил все более чудодейственные лекарства, и она уже действительно чувствовала себя гораздо лучше: пару раз прошлась на лыжах и – с помощью Массимо, конечно, – купила абонемент в бассейн «Олимпийский». Подарков ей он не делал, только к первому апреля – смехотворному, как она говорила, ее дню рождения – принес колечко с синим камнем, про который впоследствии от знакомой по бассейну узнала, что это сапфир, а услышав предполагаемую цену, едва не утонула. Да еще привозил все время журналы, видимо, с дальней целью приохотить ее к красивым тряпкам, но она, рассматривая яркие картинки и восхищаясь прелестными девушками и еще более прелестными юношами, барахло как-то не воспринимала, модных тонкостей не понимала и только удивлялась, как все замечает, понимает и схватывает Ольга – дочь сама все больше становилась похожа на девушку с такой картинки.
Поздно вечером Массимо уезжал, Елена Валентиновна выходила проводить его и пройтись с Сомсиком. Шли за угол, где из соображений маскировки оставлялась машина, такс важно полз брюхом по весенней грязи, по слякотному асфальту, солидно, снизу и искоса поглядывал на знакомых колли и догов – понимал и что эта шикарная машина принадлежит уже практически ему, ездил в ней пару раз, и что справка, необходимая для его выезда за рубежи великой собачьей родины, будет выправлена своевременно, не забудут.
Елена Валентиновна уже почти совсем успокоилась, будто и не было ужасов осени и зимы, будто всю жизнь ждала она итальянского дипломата с почти русским именем и светящимися в темноте глазами. «И эти, груэинцы, – говорил Массимо, шагая тонкими туфлями прямо по лужам, проволакивая полу светлого пальто по грязному боку машины, ничего не замечая, – эти из мафиа, тоже, верю тебя, были охотники, волонтиери за твое наследство, верю тебя, этот Георгий и все…» Но она только смеялась над произношением, смеялась уже не визгливо, как во время болезни, а обычно, как всю жизнь, – заливаясь и прикрывая по школьной еще привычке рукой кривоватые передние зубы. Она смеялась и видела перед собой светлые в темноте глаза Дато на красноватом от кварцевой лампы лице итальянца…
