— Ну да, только ты меня послушай: не знаю, что за чушь ты все время читаешь, Сара, но я эту феминистскую дурь терпеть больше не собираюсь. Ясно? Хочешь общаться на этом жаргоне — найди себе парня своего возраста. Я для этого слишком стар. Я слишком много пожил и слишком много знаю. Слишком много знаю. Теперь. Мне хотелось бы поднять еще один вопрос в этом нашем милом разговорчике. Будешь слушать?
— Разумеется.
Но чтобы заговорить снова, ему пришлось дождаться, пока успокоится сердце и легкие снова начнут дышать.
— Не так уж и давно, — начал он тихо, в едва ли не театральной манере, — ты говорила, что мы, по твоему мнению, созданы друг для друга.
— Да, я помню, как это сказала, — ответила она. — И когда я это сказала, я сразу же поняла, что рано или поздно ты мне об этом напомнишь.
В наступившем на этот раз молчании можно было утонуть — настолько оно было глубоким.
— Бля, — сказал он. — Ой бля.
— В любом случае с Бостоном придется некоторое время подождать, — сказала она, — потому что я хочу свозить Джимми в Пенсильванию и провести несколько недель с родителями.
— Бля. Сколько недель?
— Не знаю; две, может, три. Мне нужно побыть одной, Майкл; в этом все дело.
— Ну да, — сказал он. — Ладно, как тебе такой сценарий: проводишь три недели в Пенсильвании, потом снова садишься в самолет, засыпаешь и паришь, пока он несет тебя в округ Марин, штат Калифорния.
— В какой округ?
— Да ладно тебе. Ты знаешь. Все знают. Это самое сексуальное место в Америке. Там собираются матери-одиночки, чтобы встречаться с мужчинами. Тебе там понравится. Там ты сможешь каждую субботу ложиться под нового мужика. Там ты сможешь…
— Я не собираюсь это слушать, — сказала Сара, — и больше не хочу разговаривать. Майкл, мне не хотелось бы бросать трубку, но я брошу, если ты сам первый ее не повесишь.
— Ладно, прости меня. Прости.
Бог мой! Бог мой! Это было уже слишком.
Он снова молча сидел в одиночестве перед телефонным столиком, зная, что все, что он сказал, было неправильно. Неужели он так и будет всю жизнь ругаться? Неужели жизнь так ничему и не научила его за эти пятьдесят три гребаных года?
На столике лежала стопка чистой бумаги с логотипом «Шератона», рядом белая ручка с тем же логотипом, и эти простейшие орудия его ремесла были единственными доступными ему утешениями.
Иногда полезно записать собственные мысли, чтобы лучше в них разобраться. Он склонился над столом и со спокойствием и степенностью профессионала написал следующее:
Не терзай меня, Сара. Либо ты приедешь сюда и будешь жить со мной, либо нет, и тебе нужно принять это решение.
Вроде бы все было правильно; вроде бы он нашел верный тон; может даже, это был тот случай, когда первый же набросок получается настолько удачным, что дальнейшая редактура уже не требуется.
Люси Дэвенпорт, как выяснилось, жила в одном из старых деревянных домов, считавшихся сокровищами на рынке кембриджской недвижимости, как, в общем-то, и подобало женщине, у которой было не то три, не то четыре миллиона. Но когда она открыла ему дверь, он подумал сначала, что выглядит она совсем плохо: худая, седая и что-то не так у нее со ртом.
Правда, довольно скоро, когда они сели друг напротив друга в более ярком свете, он увидел, что со здоровьем у нее все, должно быть, прекрасно. Странные мелкие складки вокруг рта, которые он заметил в дверях, были вызваны, скорее всего, приступом застенчивости или тем, что она не знала, какую из нескольких своих улыбок она должна была продемонстрировать при встрече с ним (официальную? сдержанную? дружелюбную? ласковую?), и в итоге, в момент волнения, попыталась изобразить все разом. Но теперь рот, как и все остальное, был у нее под контролем, а все остальное — худоба членов, аккуратно уложенные седые волосы и тип лица, которое обычно называют «правильным», — легко объяснялось тем, что ей было уже сорок девять лет.
— Очень хорошо выглядишь, Люси, — сказал он, и она ответила, что он тоже хорошо выглядит.
Неужели именно так пытаются избежать молчания давно разведенные супруги, начиная свой неуверенный обмен репликами?
— Боюсь, не могу предложить тебе выпить, Майкл, — сказала она. — Я уже много лет не держу в доме ничего крепкого; есть, правда, белое вино. Не откажешься?
— Нет, конечно. С удовольствием.
И пока она была на кухне, он стал осматриваться. Потолки были высокие, комната просторная, с изрядным количеством окон, как и должно быть в доме у богатой наследницы, только почти пустая: стол, диван и минимальное количество других мест для сидения. Потом он заметил, что все шторы разные. Все были подрублены на одну длину и все подвязаны лентами, сделанными из той же ткани, что и сама штора, но двух одинаковых среди них не было. Штора в красно-белую полоску на одной стороне окна сочеталась с синей в горошек на другой стороне; на следующем окне ситцевой занавеске в яркий цветочек была противопоставлена грубая ткань овсяного цвета — и так на каждом окне по всей комнате. Если бы он был посторонним, особенно ребенком, подумал бы, что здесь, скорее всего, живет какая-то сумасшедшая.
— А в чем идея с этими занавесками? — спросил он, когда она вернулась в гостиную с двумя бокалами вина.
— А, ты об этом, — сказала она. — Я уже сама немного от них устала, но, когда я сюда только въехала, идея мне показалась интересной: чтобы все намеренно друг с другом конфликтовало. Понимаешь, идея была не в том, что я какая-то эксцентричная или что я веду богемный образ жизни. Это как бы пародия на подобные интерпретации.
— Пародия? Не понимаю.
— Ну, не знаю. Тут вовсе не обязательно что-либо понимать, — сказала она с каким-то нетерпением, как будто порицала туповатого собеседника, считающего, что в каждом рассказе обязательно должна быть мораль. — И все-таки мне кажется, что все это сделано из какой-то чрезмерной застенчивости. Так что я, вероятно, повешу в конце концов нормальные шторы.
Ей хотелось узнать, как поживает Лаура, и он рассказал, как замечательно они провели время в прошлом году, когда Лаура пришла в гости еще с тремя девочками.
— …И под конец они уже сидели на полу, хихикали над какими-то своими шутками по поводу мальчиков и еще каких-то секретов, и я готов тебе поклясться, что среди них не было «крутых» или «прихиппованных» и никто особо не умничал. Просто девчонки, которые дурачатся вместе, потому что им так нравится, и ведут себя немного по-детски, потому что им надоело изображать из себя взрослых.
— Что ж, — сказала Люси, — это обнадеживает. Я, правда, не очень понимаю, в чем смысл магистратуры. И почему в Канзасе? И почему в такой странной области, как социология?
— Думаю, главным образом потому, что она очень интересуется одним парнем на этом факультете, — объяснил он. — Собственно, так обычно девочки и поступают: идут туда же, куда и мальчики.
— Да, так, вероятно, и есть.
Потом она ушла за плащом, повесила его себе на палец и беспечно закинула за плечо, и он узнал в ней милую девочку из Рэдклифа, которая когда-то именно так ходила по городу.
Они прошли несколько кварталов, к ресторану «У Фердинанда», и по царившей внутри полутьме было сразу понятно, что это одно из тех мест, где ни одно из указанных в меню блюд не стоит и половины своей цены, и, судя по тому, что метрдотель обратился к ней с приветствием «Добрый вечер, Люси», она была здесь завсегдатаем.
— Раньше здесь всей этой голубизны не было, — сказал Майкл, когда ему принесли виски.
— Какой еще голубизны? — Судя по ее виду, она готова была поспорить.
— Да нет, — быстро проговорил он. — Я не имел в виду это конкретное место — просто теперь по всему Кембриджу атмосфера какая-то скользкая, ненатуральная. Всюду какой-то кэмп. Я то и дело натыкаюсь на кафе типа «Déjà Vu» или «Autre Chose». Как будто всему городу вдруг полюбились дурацкие идеи. И в Бостоне начинается то же самое.
— Стили меняются, — сказала она. — С этим ничего не поделаешь. Вечного сорок девятого нам тут не дадут.
— Ну конечно не дадут.
И он уже пожалел, что вообще завел этот разговор. Начало получилось не слишком приятное. Он опустил глаза и ни разу не взглянул на нее, пока она не заговорила первой:
— Как у тебя здоровье, Майкл?
— Душевное здоровье ты имеешь в виду? Или какое?
— И то и другое. Вообще.
— Ну, похоже, с легкими у меня не все в порядке, — сказал он, — но это уже не новость. А о том, чтобы сходить с ума, я даже и не думаю, потому что с ума тебя сводит страх, а потом в итоге сумасшествие не оставляет тебе ничего, кроме страха.
Ту же мысль он пытался донести до Сары во время их неудачного пикника, но на этот раз он, кажется, выразился яснее. А может, разница была в том, что по шторам у Люси в комнате он заподозрил, что она и сама, наверное, слегка сумасшедшая; или, может, — и это предположение было, наверное, ближе всего к истине — есть вещи, которые всегда проще обсуждать с человеком твоего возраста.
