177. Светлое воскресенье
В лучшие времена тот уик-энд носил бы характер археологических раскопок, поскольку чем глубже мы зарывались, тем грязнее и потрепаннее становились извлеченные нами артефакты. Большинство предметов было несложно рассортировать. Наши с Конни вкусы всегда расходились, и хотя с годами они постепенно начали совпадать, у нас не возникло вопросов, что мое, а что ее. На заре наших отношений мы буквально осыпали друг друга подарками типа любимых книг или музыки – скорее, это Конни осыпала меня, – и было бы крайне невежливо их возвращать. Итак, я оставил себе CD-диски Джона Колтрейна и короткие рассказы Кафки, стихи Бодлера и винил Жака Бреля, хотя у меня нет проигрывателя, а даже если бы и был, то я все равно не стал бы ставить пластинку. Но я был счастлив сохранить это все, потому что все это этапы становления нас как семьи. На титульном листе поэм Рембо я нашел надпись: «С Днем святого Валентина тебя, мой замечательный мужчина. Я очень тебя люблю. Угадай кто???» Я показал записку Конни:
– Это ты мне прислала?
Она рассмеялась и помотала головой:
– Нет, не я.
Я положил книжку в свою кипу, прекрасно понимая, что никогда не прочту ее и никогда не выброшу.
Только несколько вещей стали для нас дилеммой. В фотобачке из-под 35-миллиметровой пленки – артефакт древних времен – мы нашли десять-двенадцать желтых крохотных кусочков слоновой кости. Молочные зубы Алби – те, что он не успел проглотить или посеять на детской площадке. Положа руку на сердце, выглядели они малосимпатично, слегка жутковато, типа того, при виде чего посетители морщат нос в египетских залах музеев, но и выбросить их у нас не поднималась рука. Может, стоит каждому взять себе по шесть штук? Как-то нелепо торговаться из-за молочных зубов.
– Забирай их себе, – сказал я.
И Конни достались молочные зубы сына.
А вот фотографии вызвали у нас некоторые затруднения. У нас были негативы, само собой, но сейчас фотонегативы даже больше похожи на реликт древней цивилизации, нежели видео– и аудиокассеты, и мы их в основном выбросили. Бумажник с фотографиями нашей дочери отошел к Конни, и она заверила меня, что, как только сможет, сделает для меня отличные копии; обещание, которое она уже выполнила. Снимки же эпохи доцифровой фотографии мы просто разложили перед собой на полу и разделили на кучки, точно игральные карты, безжалостно выбрасывая темные или не в фокусе и отбирая только те из них, копии которых хотели иметь оба. Вот мы на бесконечных вечеринках и свадьбах, вот приветствуем дождь на острове Скай, а вот Венеция, и снова под дождем, вот Алби у материнской груди. Процесс оказался мучительно долгим, каждое фото заставляло плутать по аллеям ностальгии. А что случилось с тем-то и тем-то? Боже, помнишь эту машину? Вот он я, закрепляю полки в нашей квартире в Килбёрне, круглощекий и невероятно молодой, а вот Конни, в день нашего бракосочетания.
– Какое жуткое платье! И о чем я только думала?!
– А по мне, так ты выглядишь чудесно.
– Нет, ты только посмотри на себя в этом костюме! Лохматые девяностые.
– Тебе ведь не нужны копии этих фото. Да?
– Конечно нужны!
А вот Алби учится плавать во время очередных каникул, задувает свечи на торте в два, три, четыре года, в пять лет. Тут он в гамаке, примостился к моей груди и спит. Рождественские утра, школьные спортивные соревнования и Пасхи, куда более счастливые, чем эта. Уже через некоторое время я понял, что с меня хватит. С эволюционной точки зрения большинство эмоций – страх, желание, злость – служат определенным практическим целям, но ностальгия совершенно бесполезна, абсолютно бессмысленная штука, поскольку означает жажду чего-то, что уже кануло в Лету, и я вдруг остро почувствовал всю тщетность пустых воспоминаний. С кислой улыбкой я вывалил оставшиеся снимки на пол, чертыхнулся и сказал, что она может забрать их все. Она промямлила что-то насчет копий и положила снимки в «кипу Конни». В ту ночь я спал в другой комнате.
178. Пасхальный понедельник
Понедельник Банковских выходных и в лучшие времена всегда наводил тоску, ну а сегодняшний день был особенно тусклым и унылым. К обеду Конни загрузила свой «форд-транзит». Он оказался наполовину пустым.
– Хочешь, чтобы я отвез тебя обратно?
– Я умею водить машину.
– На шоссе будет сущий кошмар. Я могу поехать с тобой и тем же вечером вернуться на поезде.
– Дуглас, со мной все будет в порядке. Увидимся в Лондоне. На следующей неделе. Я сама выберу ресторан. Мы же договорились. Ланч раз в месяц. И никаких исключений. – Она строго следила за соблюдением графика наших встреч, совсем как психиатр или дантист. Должно быть, не хотела выпускать меня из поля зрения.
– Езжай осторожно. Не забывай про боковые зеркала.
– Не забуду.
– Мне было тяжело, – сказал я.
– Мне тоже. Дуглас, но все могло быть куда тяжелее.
– Думаю, да.
– Ничего не вмазали в стенку, ничего не порвали надвое.
– Что есть, то есть.
– Спасибо тебе, Дуглас.
– За что?
– За то, что не возненавидел меня.
По правде говоря, случались моменты, когда я действительно ее ненавидел – в часы, когда душа болела и рвалась на части, – но не сейчас. Мы поцеловались на прощание, и, когда она уехала, резко переключая передачи на ходу, я снова вернулся в дом – сполоснуть кружки, упаковать чайник, выключить воду и газ. Забил вещами багажник и заднее сиденье машины, а затем обошел все комнаты и в последний раз закрыл окна и двери, отметив для себя, каким пустым может казаться пустой дом. Несмотря на выпавшие нам здесь испытания, я никогда не хотел уезжать отсюда, однако в данный момент занимался именно тем, что закрывал за собой парадную дверь и бросал ключи в почтовый ящик. У меня больше не имелось причин возвращаться сюда – это мое поражение, и мне было стыдно.
Однако наши встречи в Лондоне за ланчем в апреле и мае были достаточно приятными и радостными. Я уже говорил, что жизнь без нее для меня немыслима, и вот теперь меня упрашивали поразмыслить о будущем, в котором мы станем просто друзьями. Она не скрывала своего счастья по поводу возвращения в город. Квартирка в Кеннингтоне была малюсенькой, но ее это не волновало. Она встречалась с друзьями, ходила на выставки, снова стала заниматься живописью, и я не мог не признать, что эта новая жизнь ей чрезвычайно подходила. От нее исходило сияние; искрометная, острая на язык, немного бесшабашная, она напомнила мне ту, прежнюю Конни, в которую я когда-то влюбился, и это обрадовало меня, но и слегка огорчило, так как, сколь ни приятно было видеть ее возрождение, крайне тяжело было сознавать, что, выходит, именно я подрезал ей крылья. Итак, мы усиленно старались быть жизнерадостными и дружелюбными и почти преуспели, по крайней мере до того ланча в июне, когда она рассказала мне об Анджело.
– Так ты встречалась с ним еще при мне? Признайся.
– Нет…
– Значит, вы вообще не общались?
– Я встретила его три недели назад.
– Поклянись!
– Да неужели это так важно?
– Если наш брак распался именно из-за него, то да!
– Вовсе не из-за него, ты прекрасно знаешь.
– Ну, полагаю, он вполне доволен собой.
– Почему?
– Потому что в конце концов он все-таки выиграл!
– Дуглас, кончай до меня докапываться!
– Конни!
– Нет, ну действительно, как ты смеешь! Я не какой-то сраный переходящий приз, который вы с Анджело передаете из рук в руки. И уж тем более он меня «не выиграл»! Мы просто иногда видимся. Мы никуда не торопимся. Мне казалось, ты имеешь право знать… – (Но я поднялся и стал доставать бумажник.) – Не смей убегать! И пожалуйста, не устраивай здесь трагедий.
– Конни, я понимаю, почему ты хочешь, чтобы наш разрыв прошел безболезненно, но это не так. Договорились? Ты не можешь… резать по живому и рассчитывать, что будет не больно.
– Ты что, действительно уходишь?
– Да, ухожу.
– Присядь на минуточку. Сейчас принесут счет, и мы выйдем отсюда вместе.
– Но я не хочу, чтобы ты шла со мной…
– Если ты собираешься бежать отсюда бегом, значит побежим вместе.
Я сел. Мы молча разделили счет на двоих и отправились пешком из Сохо в сторону Паддингтона, с мрачными лицами, в гробовом молчании, но на Мэрилебон-Хай-стрит она внезапно взяла меня за руку:
– Помнишь ту мою интрижку?
– С тем парнем с работы?
– Энгусом.
– Энгусом. Боже, ты ведь не встречаешься и с ним тоже, ведь так?
– Дуглас, не вынуждай меня толкать тебя под машину. Тот мужчина, он был идиот, но не в этом суть. А суть в том, что, когда ты выгнал меня – вполне заслуженно – и поставил мне ультиматум, я долго, долго над этим думала. Меня сбивал с толку сам факт, что я чья-то жена. Мне всегда казалось, что я не могу быть ничьей женой, и я задавала себе вопрос, а стоит ли вообще возвращаться. Не было ли это ошибкой – вообще выходить замуж?
