…Все это отнюдь не досужие измышления. Я намерен самым серьезным образом поддерживать произведения, которые в той или иной мере исследуют базовые категории человеческого космоса.
Даже сегодня, во времена упадка и серости, в нашем кино есть фильмы, чей так называемый “профессиональный уровень” выше, нежели уровень “Итальянца”. Однако, как правило, мастерство там обслуживает пустоту. Профессия сводится там к технологии. Мне этот детский лепет больше не интересен.
Зато средней паршивости “Итальянец” возбуждает, “Итальянец” кружит голову, слегка касаясь бездны и провоцируя если не последние вопросы, то предпоследние.
(5) У Трюффо, который хорошо анализировал, есть такое любопытное наблюдение: “Например, вам надо показать, как один герой идет к другому. Он поднимается по лестнице, подходит к двери, звонит — ему открывают. Вот вам и документальный фильм. Но если он звонит, ему не открывают, он спускается и внизу встречает своего приятеля — ситуация уже становится эмоционально насыщенной. Кинематограф должен показывать жизнь более интенсивной, чем она есть”.
А еще мне хочется привести слова, повстречавшиеся мне в одной статье о немецком поэте Хансе Магнусе Энценсбергере: “Поэзия — феномен развития языка, она реагирует не на социальное, а на языковое давление. И она есть всегда. А для хорошей прозы нужно то, что называется civil society, гражданское общество. Для полновесной романной прозы нужен герой, который может выбирать себе по крайней мере место жительства”.
Теперь должно быть хорошо понятно, насколько специфичен такой персонаж, как шестилетний мальчик из детдома . Он не может выбирать себе место жительства. У него нет никаких таких автономных приятелей, живущих в отдельной квартире. У него нет никакой свободы. Его судьба — в жестких рамках. Это глубоко трагический герой? Нет, скорее это герой экзистенциальной драмы.
В сюжете Андрея Романова есть еще одна сильная коллизия, которую режиссер, к сожалению, не развивает, дает впроброс. Антон пугает Ваню: дескать, детдомовских детей зачастую увозят на Запад с тем, чтобы разобрать на “запчасти”, чтобы использовать их здоровые органы в медицинских целях. Таким образом, отъезд к итальянцам — риск? Да еще какой! Но Антон идет на этот риск, когда, судя по строчкам письма, звучащим в финале, уезжает в Италию заместо Ивана.
Но, повторюсь, риск, на который идет сам Иван, куда более чреват реальной опасностью. Случаи с продажей органов — все же не система, а именно случаи. Зато возвращение Вани к предавшей его матери — это шаг в бездну, это обреченность беде. По сути, именно он, шестилетний мальчик, усыновляет ее, свою безмозглую в недалеком прошлом родительницу. Подходит к двери, звонит, и ему открывают…
“Здравствуй, мама!” — но ни маминого лица, ни будущей безмятежной жизни самого Вани Солнцева мы не увидим. К сожалению, этот сюжет не провоцирует счастливого финала. Счастливый финал — не для этого сюжета. Финал этот не нажит самим сюжетом, а сердобольно подклеен авторами, точнее, домыслен нами в связи с авторскими указаниями. Парадокс картины в том, что с образом шестилетнего Вани Солнцева совпадает большая часть народонаселения страны, не способного “свободно выбирать себе место жительства”. Шестилетний Ваня — непредумышленная метафора.
Согласно терминологии Трюффо, тут документальное кино. Я бы уточнил: документальное кино, оборванное в точке жестокой развязки . Все персонажи на своих местах, по указанным адресам. Никто никуда не отлучался. Никакой встречи “где-то там внизу”, на лестнице, после безуспешного звонка. Этот фильм нравится мне тем, что исчерпывающе моделирует нашу нынешнюю социокультурную ситуацию: все заранее известно, социальная мобильность фактически нулевая, взрослые — как дети, сиротство, никаких сюрпризов и никакого фабульного интереса. Интерес исключительно экзистенциального толка: ты совпадаешь с маленьким несвободным героем и догружаешь его своею судьбой и своей реальной проблематикой.
Ваня Солнцев, этот неудавшийся “итальянец”, моделирует твою участь и твое социальное поведение. Европа далеко, итальянцы поглазели на бескрайние расейские просторы и уехали. Возвращается назад, к Родине-матери, которая непонятно зачем, с потрохами, продала своего маленького гражданина. И теперь он снова будет жить с нею, до боли знакомой, разве что постаревшей, подряхлевшей, сморщившейся.
Прежний гимн. Прежняя нефтяная игла. Прежний — неуемный и нестерпимый — пафос спортивных побед, от которых маленькому тебе ни тепло ни холодно. Прежние речи. Прежние лица и прежние песни. Старое советское кино. Старое скучное телевидение. Прежние валенки и треники на улицах провинциальных городов. Родина, зачем было городить огород? Ради чего ты учинила временное отречение от собственных детей?! Языкастые либеральные комментаторы раз за разом дают стандартные ответы, вы можете воспроизвести их не хуже меня, посему опускаю. Я не верю этим комментаторам ни на грош: я знаю свою нынешнюю страну совсем с другой стороны.
Коротко говоря, “Итальянец” — это среднее кино, поднявшее предпоследние вопросы и заставившее заглянуть в бездну. Сценарист Романов, режиссер Кравчук, оператор Буров, художник Светозаров и композитор Кнайфель — определенно молодцы. Снявшийся в роли Вани Солнцева Коля Спиридонов — тоже молодец, почти нигде не фальшивит.
(6) Разница с “Хористами” вот где. Там оба героя-антипода показаны в том числе пожилыми. Это означает, что рассказанная в фильме история — объективная, что, да, один мальчик действительно стал впоследствии “великим музыкантом современности”, а второй — мирным, счастливым обывателем. То есть их судьбы — не фантазм, не домысел, не обманка.
А здесь, у нас, какая-то черная дыра, резкий обрыв, скороговорка финала, лицо матери не показано, строчки из выдуманного письма о счастливой жизни обоих — звучат за кадром. На то, чтобы показать реальную удачу, реальный успех нашего человека, всемирный или хотя бы обывательский, у нынешней российской культуры недостает визуальных средств, в широком смысле — языковых ресурсов. Наши заканчивают скороговоркой, бубниловкой, обрывом: “А теперь не смотри!”
Как это пелось в одной хорошей старинной песне: “До свидания, мальчики, ма-альчики, постара-айтесь вернуться назад…”
(7) Чтобы познакомиться со своим личным делом, Ваня Солнцев даже научился читать. Его первая книжка — Киплинг. В фильме звучит отрывочек, достойный того, чтобы закончить кинообозрение и разом закруглить все его, кинообозрения, темы: “…Начинал брезжить рассвет, когда Маугли спустился с холма в долину — навстречу тем таинственным существам, которые зовутся людьми”.
WWW-ОБОЗРЕНИЕ ВЛАДИМИРА ГУБАЙЛОВСКОГО
Интернет и язык
Замкнутая информационная модель. Интернет представляет собой не только технологический феномен, но и феномен языковой — лингвистический. Будучи пространством глобальной коммуникации, он влияет на язык, на лексику, на словоупотребление. Его реакция на новые языковые явления почти мгновенна, он отзывчив и неразборчив.
Если мы возьмем пару “означающее” — “означаемое”, то в Интернете, как в замкнутой информационной модели, соответствие между ними устанавливается очень легко. Оно неоднозначно, но статистически взвешенно. Установление связи между означаемым и означающим всегда возможно, потому что они принадлежат единому пространству и существует инструмент установления этого соответствия.
Возьмем любое слово и введем его в качестве запроса в поисковую систему Яндекс или Google. Поисковик выдаст нам некоторый (возможно, очень большой или, напротив, пустой) набор ссылок на различные интернет-ресурсы — страницы, сайты, блоги, — объединение этих ресурсов и является означаемым. Причем поисковая система сама решает, какой ресурс изо всего набора максимально близок (релевантен) к нашему означающему. Поисковая система делает свой выбор, используя специальные алгоритмы ранжирования результатов. Эти алгоритмы, как правило, не разглашаются, и для пользователя они недоступны. Создатели поисковых систем полагают, что закрытость в данном случае обеспечивает объективность поиска: не зная деталей алгоритма, невозможно манипулировать работой поисковика, невозможно так подстроить свой ресурс, чтобы он оказался на первых позициях в списке поисковых результатов.
