— Завтра.
— Завтра? Тем лучше, — негромко выговорил Бруно. — Стало быть, вы застанете наш отъезд.
— На какой час он назначен?
— На одиннадцать. Мы передвигаемся ночью по причине бомбардировок. Тщетная предосторожность: ночи лунные и видно, как днем. Но традиция — главное для военной машины.
— Я оставляю вас, господа, — произнесла Люсиль, получив два листка бумаги от немца, на которых он написал разрешение жить и остаться на свободе одному французу. Люсиль спокойно сложила их и сунула за корсаж, ни единым движением не выдав волнения. — Я непременно приду вас проводить.
Бруно умоляюще смотрел на нее, и она поняла, о чем он ее просит.
— Надеюсь, вы придете проститься со мной, господин лейтенант? Я сейчас ухожу, но к шести часам буду уже дома.
Молодые люди встали и, прощаясь, щелкнули каблуками и склонили головы. Поначалу ей казалась комичной устарелая и несколько нарочитая вежливость солдат Рейха, но сейчас она подумала, что ей будет не хватать легонького позванивания шпор, целования рук и того восхищения, которое невольно сияло в обращенных на нее взглядах этих солдат, лишенных семьи и женского общества (кроме самого низкопробного). В их почтительности таилась меланхолическая нежность, словно благодаря ей, Люсиль, на них вновь повеяло былой мирной жизнью, в которой приветливость, хорошее воспитание и любезность по отношению к женщинам были столь же неотъемлемыми качествами, как неотъемлемы были неумеренная выпивка или захват с бою вражеских позиций для жизни военной. В их отношении к себе Люсиль чувствовала ностальгическую благодарность, и она ее трогала. Шести часов она ждала с тоской и волнением. Что он скажет ей? Как они расстанутся? Между ними возник целый мир неизъяснимых оттенков, нюансов, хрупких, словно драгоценный хрусталь, и одного слова достаточно, чтобы он разлетелся вдребезги. Бруно тоже, без сомнения, чувствовал это, потому что не длил прощанья. Он снял фуражку (последнее воспоминание о штатской жизни, с горькой нежностью подумала она) и взял обе руки Люсиль в свои. Прежде чем поцеловать их, он прижался к ним щекой, ласково и властно, — в знак чего? Как к долгожданному трофею? Или накладывая печать щемящего воспоминанья?.
— Прощайте, — сказал он. — Я не забуду вас никогда.
Она не ответила. Подняв на нее взгляд, он увидел, что глаза ее полны слез. И отвел свои.
— Я хочу дать вам адрес, — проговорил он через секунду, — одного из моих дядей, он тоже фон Фальк, как я, брат моего отца. Он сделал блестящую карьеру, и в Париже он при…. — Бруно произнес очень длинное немецкое имя. — До конца войны он комендант Парижского округа, что-то вроде вице-короля, и во всем полагается на моего дядю. Я говорил о вас дяде и просил его, если у вас будут затруднения — мы на войне, и Бог знает, что может с нами случиться, — помочь вам в меру своих возможностей.
— Вы очень добры, Бруно, — едва слышно ответила она.
В эту секунду ей не было стыдно за свою любовь к нему, потому что желание умерло, и она чувствовала только жалость и материнскую нежность. Она сделала усилие и улыбнулась:
— Как мать-китаянка, которая, отправляя сына на войну, попросила его соблюдать осторожность, «потому что война — вещь опасная», я прошу вас, в память обо мне, постараться остаться в живых.
— Потому что моя жизнь вам дорога?
— Да, потому что мне ваша жизнь дорога.
Он ласково сжал ее руки. Она проводила его до крыльца. Там уже стоял его денщик и держал на поводу лошадь. Несмотря на поздний час, город не спал. Всем хотелось посмотреть на уход немцев. В эти последние минуты некое подобие печали и простого человеческого тепла объединило уходящих и остающихся, победителей и побежденных, все они — и толстяк Эрвальд с могучими ляжками, который так аппетитно пил пиво и был таким славным крепышом, и коротышка Вилли, веселый ловкач, который выучился петь французские песни (говорят, до войны он работал клоуном в цирке), и бедняга Иоганн, который во время бомбардировки потерял всю свою семью («Кроме тещи, потому что мне никогда не везло», — прибавлял он с грустью), — все они шли навстречу огню, пулям и смерти. Сколько их поляжет на русских равнинах? Как бы быстро и счастливо ни закончилась война, сколько несчастных не увидят ее благословенного конца, не встретят день всеобщего возвращения к жизни. Ночь между тем была чудная, светила луна, ни ветерка, ни облачка. Расцвели липы, и настало время собирать липовый цвет. Мужчины, мальчишки забирались на деревья и обстригали цветущие ветки, женщины и девчонки подбирали их внизу, обрывали цветы, и потом они сохли по амбарам, чтобы зимой превратиться в душистый травяной чай. Медовый аромат витал в воздухе, и все вокруг было так мирно, так хорошо. Дети играли в догонялки, добирались по ступенькам до старого придорожного креста с распятием и оттуда смотрели на дорогу.
— Что видно? — спрашивали их матери.
— Ничего пока.
Сбор назначили у замка, и потом уже полк в полном составе маршевым шагом пройдет по городу. А пока в тени то у одной двери, то у другой слышались звуки поцелуев… Кто-то прощался нежней, чем другие… Солдаты уже переоделись в полевую форму, надели тяжелые каски, повесили противогазы на грудь. Послышалась барабанная дробь. И они зашагали по мостовой, восемь человек в ряд, опоздавшие подбегали к колонне и занимали свои, уже определенные заранее, места, где их и отыщет судьба. Еще взрыв смеха, шутка, перелетевшая из колонны в толпу, а потом тишина. Подлетел генерал на лошади, поприветствовал полк, поприветствовал французов — и ускакал вперед по дороге. Следом за колонной ехал серый автомобиль в окружении мотоциклистов — работники комендатуры. За ними двинулась артиллерия, пушки на платформах, и на каждой платформе рядом с лафетом сидел солдат, потом — пулеметчики с их легкими орудиями убийства, с которыми раньше ездили только на учения, — горожане привыкли смотреть на них без опаски, с полным равнодушием, но теперь вздрагивали, глядя на дула, уставленные в небо. Грузовик, полный до бортов только что испеченными, душистыми булками, автомобили Красного Креста, пока еще пустые… Последней, как консервная банка на собачьем хвосте, запрыгала по булыжной мостовой походная кухня. Солдаты затянули песню, протяжную, невеселую, и с ней ушли в темноту — на дороге вместо немецкого полка осталось облачко пыли.
I
ИЗ ТЕТРАДИ ИРЕН НЕМИРОВСКИ:
ЗАПИСКИ О СОСТОЯНИИ ФРАНЦИИ И ПЛАН «ФРАНЦУЗСКОЙ СЮИТЫ»
Господи! Что меня ждет в этой стране? Признаем без всяких околичностей: она нас отвергла, и будем смотреть, как она теряет честь и жизнь. А другие? Что мне до них? Империи гибнут. Все лишается смысла. Как ни посмотри — с мистической ли точки зрения или с точки зрения личности, — все одно. Сохраним холодную голову. Укрепим сердце. Будем ждать.
21 июня
Разговор с Носатой. Франция двинется рука об руку с Германией. Скоро проведут мобилизацию, «призовут только молодых». Это сказано, конечно же, из уважения к Мишелю. Одна армия двинулась в Россию, другая уходит из Африки. Суэц взят. Япония, благодаря своему потрясающему флоту, побеждает Америку. Англия просит пощады.
25 июня
Неслыханная жара. Июнь расцветил сад лазурью, нежной зеленью и всеми оттенками розового. Я потеряла самописку. Есть и другие заботы — опасность попасть в концентрационный лагерь, закон о евреях и так далее. Воскресенье — незабываемый день. Русский гром, обрушившийся на наших друзей после их «безумной ночи» на берегу пруда. И чтобы быть с ними нрзб. Все вокруг напились. Опишу ли я это когда-нибудь?
28 июня
Они уходят. На протяжении суток они были очень подавленны, но теперь веселы, особенно когда собираются вместе. Дружочек с грустью сказал, что «счастливые времена миновали». Они шлют домой посылки. И сразу видно, что находятся в страшном возбуждении. Однако безупречная дисциплинированность и, думаю, в глубине души ни капли возмущения. Я поклялась себе никогда больше не переносить своей ненависти, как бы она ни была оправданна, на целый народ, к какой бы он ни принадлежал расе, какие бы ни разделял религиозные убеждения или предрассудки, какие бы ни совершал ошибки. Мне жаль этих бедных мальчиков. Но я не могу простить тех, кто меня отталкивает, кто равнодушно позволяет нам гибнуть, кто готов нанести удар исподтишка. Этих… пусть только попадутся мне в руки… Когда же все это кончится? Военные, что стояли здесь прошлым летом, говорили «К Новому году», потом — к июлю. Теперь обещают к концу 41-го. Поговаривают, что территорию в целом освободят, оставив войска лишь в запретных зонах и на границе. В свободной зоне, похоже, войну и не замечают. Внимательно перечла «Журналь офисьель» и почувствовала то же, что чувствовала несколько дней тому назад.
