– Я провел утро в саду, – говорит он.
– Я вас видела.
Он разворачивает большой лист миллиметровки и раскладывает его на столе. Бумага покрыта надписями, сделанными его аккуратным почерком, и схемами.
– Я сделал набросок планировки Югири со всеми его основными достопримечательностями: дом, водяное колесо, пруд, даосские символы, выстриженные в траве, каменный атлас.
Я впервые вижу Югири в таком виде и долго, придирчиво разглядываю схему.
– Аритомо-сэнсэй любил пользоваться принципами «заимствованного пейзажа» в своих садовых затеях, – говорит Тацуджи. – Вот: взгляд человека в его саду всегда будет направлен наружу, вовне. Я так много дней изучал его укиё-э. Это заставило меня подумать: а что бы я увидел, если бы мне довелось точно так же взглянуть на его сад: стоя вне его пределов и созерцая то, что внутри?
– И что вы увидели?
– Я пометил каменные фонари, статуи, коллекцию камней и разные площадки, где Аритомо разместил самые впечатляющие виды, – говорит он, указывая пальцем на разные точки на листе бумаги.
– Все они расположены на изгибах или поворотах дорожки.
– Он создавал это таким образом, чтобы сад воспринимался большим, чем он есть на самом деле.
– Мне это известно. Я много раз исходила весь сад, но так и не смогла сопоставить четко: как эти предметы расположены на самом деле, относительно друг друга. До сего момента.
Достав из кармана авторучку, Тацуджи обводит кружком значок, обозначающий фонарь, потом соединяет его линиями с другими объектами – местами, где оборудованы виды, пока не доходит до последнего предмета – каменного Будды на ложе из папоротников. Появляется прямоугольник, вписанный в границы Югири.
Я гляжу на него.
– Если свести эту схему к масштабу вашего хоримоно, то, полагаю, это… – Тацуджи указывает на фигуру, созданную им на миллиметровке, – соответствовало бы месту, оставленному без наколок на вашей спине. Линии вашего хоримоно, по-видимому, совпали бы с метками и дорожками Югири здесь, на этой схеме.
Я надеваю очки для чтения и изучаю миллиметровку. С тех пор, как Тацуджи впервые приезжал повидаться со мной – а прошло уже почти две недели, – я все время думала о том, что он мне рассказал. Это вынудило меня переоценить свои познания об Аритомо, заставило в ином свете осмыслить сказанное и сделанное им. Результат оказался ошеломительным.
Чего-чего, а этого я не ожидала.
Следующий вечер я провожу за ужином с Фредериком и Эмили в Доме Маджубы. Хозяйка оживлена и бодра, болтает с нами в гостиной после того, как с едой покончено. Уже поздно, и она просит меня помочь ей добраться до своей спальни. Оглядываю комнату, стараясь вспомнить ее с тех времен, когда сама спала тут. Стены уже не белые, а нежно-голубые. Фотография Магнуса в серебряной рамке, украшенной крапчатым пером цесарки, стоит на столике у кровати: святыня, на которую молятся лекарственные пузырьки вокруг.
Опускаясь на кровать, Эмили издает стон боли. Закрывает глаза так надолго, что я думаю, будто она уснула, и уже собираюсь ускользнуть потихонечку, но ее глаза снова открываются и блестят так ярко, как за весь вечер не блестели. Эмили усаживается прямо и указывает рукой на полку, не глядя на нее.
– Та шкатулка, – говорит она. – Сними ее.
– Вот эта?
– Да. Открой.
Внутри шкатулки на тканевой обивке лежит фонарик из рисовой бумаги. Фонарик старый – гравюра папоротников, оттиснутая на его оболочке, очень хрупка. Осторожно передаю фонарик Эмили. Внутри его все еще хранится наполовину оплывший огарок свечи.
– Я думала, что Аритомо все их уничтожил.
– О, этот я сохранила. Остался от одного из празднований лунного Нового года, задолго до того, как ты с ним встретилась, – говорит она, оглядывая фонарик. – Помнишь те фонарики, что он сделал в память о Магнусе? Вот было зрелище, когда мы в тот вечер выпустили их в небо! Здешние старики до сих пор об этом говорят, знаешь ли…
Она испускает вздох – откуда-то из самой глубины своего существа.
– Моя память сегодня похожа на луну: полная и яркая – такая яркая, что все ее рубцы видно.
Эмили медленно поворачивает фонарик на ладони, потом отдает его мне. Я уже собралась вернуть его в шкатулку, но она останавливает меня.
– Нет-нет. Это тебе. Я хочу, чтоб он у тебя был.
– Спасибо.
Когда я возвращаюсь в гостиную, Фредерик бросает взгляд на фонарик. Протягивает мне виски и спрашивает:
– Как Вималя? Радует тебя?
– Она умна и прислушивается к указаниям. Югири начинает нравиться ей.
Он садится напротив меня.
– Эти твои наколки… ты их прятала все эти годы?
– Если не считать врачей… и моих нейрохирургов… никогда их никому другому не показывала.
Припоминаю выражение лица моего врача, когда он впервые увидел хоримоно – давно это было. За десятки лет я переболела разными болезнями, но все они не требовали хирургического вмешательства.
Бывают дни, когда я думаю: а не обладает ли и вправду хоримоно свойствами талисмана, как утверждал Аритомо? Если так, значит, больше я не нахожусь под его защитой.
– А твои… твои любовники? – спрашивает Фредерик. – Они что говорили, когда видели твои наколки?
– Аритомо был последним.
Он слышит все, что я оставила невысказанным. И тихо роняет:
– О, Юн Линь…
Я думаю о годах одиночества, об осторожности, которую приходилось проявлять в одежде – чтобы никто никогда не смог проникнуть в мою тайну.
– Аритомо наделил меня ими, и я совсем не хотела, чтоб кто-то другой их видел. К тому же я шла вверх по лестнице судебных чинов… одного слуха о чем-то таком хватило бы, чтобы погубить мою карьеру. – Я отодвигаюсь от него. – И, если честно, после Аритомо я так и не встретила никого, кто пробудил бы во мне интерес.
– Это из-за них ты не хочешь подвергаться лечебным процедурам? – говорит Фредерик. – Тебе придется. Ты должна.
– Какие бы процедуры я ни проходила, какие бы лекарства ни принимала, они в конечном счете меня не спасут, – отвечаю я. Перспектива оказаться запертой внутри своего же разума меня ужасает. – Я обязана устроить так, чтобы хоримоно сохранилось.
Взгляд Фредерика скользит по всем углам комнаты.
– Договаривайся с Тацуджи о его сохранении, только прошу тебя: начни лечиться! В наше время нет ничего постыдного в татуировках, – убеждает он. – Что с того, что ты судья?! Ты уже в отставке. Если люди захотят языки почесать, так и черт с ними! Отправляйся лечиться и возвращайся сюда – поправляться, жить. В Танах-Рате есть хорошая частная лечебница, где ты сможешь обосноваться. Юн Линь, есть люди, которые смогут позаботиться о тебе.
– Провести преклонные дни на слоновьем кладбище?
– Можешь жить в Доме Маджубы.
Он пробует улыбнуться, выдать то, что собирается сказать, за проходную банальность, но у него не получается.
– Я позабочусь о тебе.
– Я вернулась сюда не в надежде, что ты это предложишь, Фредерик, – говорю.
Слеза катится у него по щеке. Я протягиваю руку и тыльной стороной пальцев смахиваю ее.
– Хоримоно – лишь часть того, что произошло со мной. Это подарок Аритомо. Долг велит мне сделать все, чтобы оно уцелело.
Когда позже я выходила из Дома Маджубы, держа в руке незажженный бумажный фонарик, то услышала «Романс» из фортепианного концерта Шопена. В ту ночь, сообщит мне на следующее утро Фредерик, умерла Эмили. Она уснула и больше не проснулась, уплыв от берега на музыке, которую некогда Магнус каждый день играл ей на ночь…
А Чон ожидает меня. Дает мне коробок спичек и пучок благовонных палочек, которые я просила его купить. Как обычно, протягивает мне посох для прогулок. Поколебавшись, беру его. Если домоправителя это удивляет, если он чувствует, что его настойчивость наконец оказалась оправданной, то не показывает этого.
– Уже поздно, – говорю я ему. – Ступай домой.
Деревья на тропе в сторону Маджубы задают тон стрекоту вместе с цикадами, словно камертоны, по которым бьют раз за разом. Воздух пахнет землей, ублаженной дождем.
В Доме Маджубы служанка сообщает мне, что Фредерик все еще у себя в конторе. Обхожу дом вокруг. Останавливаюсь при виде двух статуй – Мнемозины и ее безымянной сестрицы-близнеца. Богиня Памяти совсем не изменилась, а вот лицо ее сестры, вижу я с тревогой, почти сгладилось, все черты стерлись. Наверное, причина этого – в разном качестве камня, которым воспользовался скульптор, но все равно это расстраивает меня. Держа в руке посох, осторожно ступаю вниз по выложенным сланцем ступеням к надлежаще ухоженному саду. Еще один признак возраста: этот страх упасть. Как он мне ненавистен.
