Такова загадка смерти Петра Ильича. С ней связана загадка его страдальческой жизни. С младых ногтей он боялся, что его «позорная» тайна станет всеобщим достоянием и приведет к тяжкой каре. Другие – те же братья его, или поэт Апухтин, или, скажем, Марсель Пруст, позже – Мережковский, Кузмин, Сомов, Дягилев следовали физиологической неотвратимости влечения и не делали из этого трагедии. Но Петр Ильич мучительно пытался одолеть природу. В молодости он увлекся певицей Дезире д’Арто и поторопился сделать ей предложение. Она вдохновляла его музыку, и он серьезно верил, что с ней придет к нему избавление от кошмара его жизни. Но бракосочетание все откладывалось, и неожиданно Дезире оказалась замужем за дураком-баритоном, гастролировавшим с ней в России. Петр Ильич с тайным чувством облегчения и грустью во взоре принял «удар судьбы», отозвавшись на него лучшим своим романсом «Средь шумного бала».
Россия, словно разборчивая невеста, всегда была сурова к своим гениям, не спеша сказать им желанное: да! Сколько их уходило непризнанными или полупризнанными: Тютчев, Лесков, Аполлон Григорьев, Страхов, Иннокентий Анненский, художник-жанрист Федотов, Рахманинов-композитор (как исполнитель он пользовался полным признанием). Петр Ильич, уже всемирно прославленный, у себя на родине лишь в последние годы жизни занял то место на музыкальном Олимпе, которое давно уже должно было принадлежать ему по праву.
Очень хорошо входить в искусство целой компанией – в окружении друзей-единомышленников. Так было с передвижниками и «мирискусниками» в живописи. А в музыке – с «кучкистами», поддержанными громогласным Стасовым. Музыкальный Петербург, приверженный национальному началу, на дух не переносил московских музыкантов и особенно «одиночку» Чайковского, не рядившегося в стилизованный русский кафтан.
С Чайковским обходились сурово даже расположенные к нему люди. Его друг по консерватории и влиятельный музыкальный критик Ларош позволял себе печатно такие окрики: «Если ты маленький, если ты серенький, то какое еще „фортиссимо“?!»
...Печаль – прекрасный материал для искусства, если помнить, чем кончается жизнь. Эту высокую печаль высмеивали коллеги и критики, когда же Чайковского не стало, они накинулись на Рахманинова: что можно выжать еще из грусти после творца «Сентиментального вальса»? Трудно угодить на тех, кто не хочет слышать!..
Петр Ильич говорил о себе, что он работает как сапожник – не в метафорическом, а в буквальном смысле слова: от зари до зари, обливаясь черным потом усталости. Но заработки от сочинительства были невелики, и жил он в основном на скудное жалованье консерваторского профессора. К главному страху его жизни – разоблачению – присоединялись маленькие ужасики: Чайковский боялся одиночества, молнии и грома, привидений, мышей, болезней, дурных снов. В самую трудную пору его жизни к нему протянулась рука вовсе не знакомого ему человека – вдовы железнодорожного магната фон Мекка – Надежды Филаретовны. Покоренная музыкой Чайковского, она предложила ему щедрую бескорыстную помощь, решившую все его жизненные проблемы. Петр Ильич получил ежемесячный высокий пенсион, позволивший заниматься творчеством, а лето проводить в любимой Италии.
Заслуга Надежды Филаретовны перед русской культурой велика. Каким пониманием, чувством, вкусом и бесстрашием надо обладать, чтобы во всеуслышание назвать титаном «маленького, серенького» и предсказать, что он станет в ряд с Моцартом, Бетховеном, Шубертом!
Петр Ильич с благодарностью принял поддержку и дружбу фон Мекк, оговорив единственное условие: они никогда не будут видеться. Как показало будущее, это решение было мудрым вдвойне, хотя современники не понимали аскетизма Чайковского, окрестив его духовную близость с Надеждой Филаретовной «романом невидимок». Завязалась оживленная переписка, составившая три толстых тома.
Конечно, Петр Ильич не мог знать, что, наложив запрет на встречи с фон Мекк, он подарит человечеству эпистолярный шедевр. Писал он превосходно и был едва ли не лучшим музыкальным критиком своего времени; Надежда Филаретовна и сама не догадывалась, что у нее окажется такое сильное и умелое перо. В результате их письма стали классикой жанра, подобно переписке Абеляра с Элоизой, Гете с Беттиной фон Арним, венских романтиков друг с другом.
Но я говорил о двойной мудрости запрета, наложенного Чайковским на свидания с фон Мекк. Первую, побочную и неожиданную, мы узнали, а вторая, входившая в расчет Петра Ильича, коренилась в его понимании человеческой природы. Он предчувствовал, что одинокая женщина с натурой страстной и сильной не удержится в рамках дружбы. Так и случилось. Петр Ильич понимал, что это станет концом их отношений, и попытался избежать мучительного разоблачения. Он женился!
Выбор был сделан самый неудачный. Неопытный в делах сердца, Чайковский поверил влюбленности и страстно-самоуничижительным признаниям пианисточки Антонины Ивановны Милюковой. А может, дело в другом: Чайковский поверил, что в опытных руках Антонины Ивановны он, не испытывающий возле нее обезоруживающего трепета, преодолеет свою природу и узнает близость с женщиной. Антонина Ивановна была смазлива, глупа как пробка, малоразвита, наивно-цинична, но эти качества расцвечивали главную ее суть – нимфоманка. Перевертень и нимфоманка – горючая смесь. И в первую же брачную ночь произошел взрыв. Антонина Ивановна вполне законно, но чересчур агрессивно предъявила свои супружеские права на Петра Ильича. Кончилось тем, что ему стало плохо, его вырвало... Антонина Ивановна не понимала его или делала вид, что не понимает, и продолжала свои домогательства в последующие дни и ночи, доведя бедного молодожена до попытки самоубийства. Он пытался утопиться в москворецком рукаве возле нынешнего Малого Каменного моста, но испугался свистка городового и выскочил из ледяной воды. В конце концов близкие увезли его от Антонины Ивановны, а Надежда Филаретовна откупила его свободу за довольно крупную сумму. Но развода Антонина Ивановна так и не дала, периодически возникая с просьбой усыновить очередного внебрачного ребенка.
Счастливая крушением этого брака, Надежда Филаретовна удвоила заботу о Петре Ильиче, увеличила ему пенсион и устремилась по тому гибельному пути, на который влекло ее сердце. Она провоцировала «случайные» встречи, она не могла, да и не хотела скрывать своего чувства от окружающих. Это совпало с финансовыми неудачами дома фон Мекков, и напуганные запоздалой страстью матери сыновья Надежды Филаретовны постарались просветить ее насчет Чайковского, сделав это, разумеется, не самым деликатным образом. Последовал разрыв.
Чайковский получил извещение, что выплата пенсиона ему прекращена. К этому времени он уже не нуждался и, решив, что материальные дела Надежды Филаретовны пошатнулись, поспешил предложить ей помощь. Ему не ответили. Потом скрипач Пахульский, когда-то рекомендованный им в дом Надежды Филаретовны в качестве музыкального наставника и ставший мужем ее дочери, написал Петру Ильичу, чтобы тот оставил семью фон Мекков в покое. Только тогда понял он безмерность своей потери – не пенсиона, разумеется, а человека.
Умирая в петербургской квартире своего брата Модеста тяжело, мучительно и неопрятно, он заставил своих близких выйти из спальни, чтобы они не видели его физического унижения. Припав к двери, они слышали измученный, но отчетливый голос:
– Надежда!.. Надежда! – И вновь зовом, молитвой: – Надежда!.. – И со скрипом зубов, с невыносимой болью: – Проклятая!..
То были его последние слова.
Еще горше обернулся разрыв для Надежды Филаретовны. Приступы черной меланхолии, случавшиеся порой и прежде, перешли в душевную болезнь. Она окончила дни в сумасшедшем доме. Таков печальный финал таинственного «романа невидимок»...
Еще одна загадка Чайковского – его музыкальная судьба. Россия с таким высокомерием встретила явление Чайковского, словно была перенасыщена музыкой великих отечественных композиторов. Но если всерьез, Чайковскому предшествовал лишь один гений – Михаил Глинка. Непрофессионализм – главная беда большинства русских композиторов той поры. Они не доводили до конца работу над лучшими своими творениями, предоставляя это другим. Так было с Даргомыжским, так было с Мусоргским и Бородиным.
Чайковский же сочетал гениальную одаренность с профессионализмом. Наверное, потому и одолел немилостивую судьбу. Но...
Первый фортепианный концерт, столь же великий и столь же заигранный, как «Лунная соната», Чайковский посвятил старшему другу Николаю Рубинштейну. Знаменитый пианист не оценил дара, сказав, что «эту музыку неудобно играть» (впоследствии он раскаялся в своих словах).
«Евгений Онегин» почти провалился на премьере. Публике понравились лишь шутейные куплеты француза-учителя в доме Лариных. Рецензент предлагал переименовать оперу в «Месье Трике». Дико представить себе, что люди слушали впервые ариозо Ленского, письмо Татьяны – и оставались холодны.
