Лена Элтанг - Картахена

Пробираясь через оливковые посадки, Маркус зацепился за проволоку, забыв про зеленую сетку, расстеленную вокруг корней для сбора паданцев. Оливы всегда напоминали ему нескончаемый строй коренастых мертвых воинов, особенно в лунные ночи, когда они отбрасывают узловатую тень. Теперь же на склоне торчали два десятка уцелевших деревьев, а сетка проросла светлым кудрявым мхом и сорной травой.

Дилан? Оден? Раньше он устыдился бы своей забывчивости, полез бы в учебники или в Сеть, листать, проверять, но теперь ему было все равно.

Знание перестало быть частью ума. Перестало быть добычей. То, что раньше ты с гордостью вынимал из головы, словно кролика из шляпы, теперь висит над миром, будто атомный гриб над Хиросимой. Единственное, что еще имеет ценность, это текнэ – умение. То, что дает возможность по-особому растянуть мехи аккордеона или промять фасцию так, что мышца облегченно вздохнет. Все остальные знания стали бесстыдно доступны, их больше не нужно хранить, а можно пропускать через себя, словно дым через пароходную трубу, чтобы обеспечить сиюминутное движение. Единственное знание, которое нужно носить в себе, – это осознание того, что ты бессмертен.

«…agkyra estin en tei atykhiai». Якорь в несчастье?

Маркус встал на грязном полу на колени и вгляделся в фотографию, дежурный за его спиной хмыкнул, сегодня это был другой парень, незнакомый, зато как родной брат похожий на Джузеппино. Правду говорил клошар, в этой деревне все похожи, потому что женятся на соседских девчонках.

Открывая дверь участка, Маркус улыбался, но, увидев бугристое лицо дежурного, тут же перестал. До чего же они страшные здесь, в благословенном краю, подумал он, подходя к двери неуловимого капо. Дверь была закрыта, под нее переместился желтый пакет с почтой, пролежавший все утро на крыльце и слегка подмокший. Маркус понял, что начальник еще не явился на службу, и направился к выходу, но, проходя мимо копилки, торчавшей на палке, будто скворечник, почувствовал что-то странное: будто птица вспорхнула из-под ног и мазнула пером по глазам.

Опустив в копилку пару монет, он купил себе право разглядеть фотографию получше – правда, ненадолго и под присмотром. Деньги были потрачены не зря. Сегодня он понял, что в прошлый раз не заметил важной детали: в левом верхнем углу картинки слабо светился вырезанный ножницами квадрат. Сепия была той самой открыткой, которую Петра получила от брата, это несомненно. Мог бы и сразу догадаться, с досадой подумал Маркус, дело давно бы сдвинулось с мертвой точки. И надпись на фризе мог бы заметить, идиот.

Atykhia – это немилость у богини судьбы, a tykhe – это просто случай. Хотел бы я знать, как фотография сюда попала. Зачем ее на копилку приклеили – понятно. А вот где они ее взяли? Трудно поверить, что Петра Понте сама приложила открытку к тому, что она называет досье, а я бы назвал неумелой перегонкой реальности. Попыткой превращения золота в ртуть и свинец.

Отколупнув ногтем картонный уголок, он попробовал разглядеть изнанку: ему хотелось увидеть почерк Бри. Птичьи следы, orme dell'uccello. И убедиться, что это не совпадение. В мире десятки марок с королевой Обеих Сицилии и тысячи открыток с православными крестинами.

– Слышь, не царапай, – сказал полицейский у него за спиной. – Это трогать не положено. И вообще тебе незачем здесь торчать. Шеф еще не скоро появится.

Темная гипсовая надпись вилась полукругом по фризу часовни, ее первая часть приходилась на левый верхний угол, как раз туда, где сицилийскую марку аккуратно вырезали. Не так много вариантов для пропущенной части, подумал Маркус, не обращая внимания на недовольное пыхтение патрульного. Любовь – якорь в несчастье? Или надежда – якорь? Говорили же латиняне: deos sperabo teque, буду надеяться на богов и на тебя. Жаль, что нельзя отодрать открытку и взять ее с собой в мотель. Может быть, чаяние, упование? Пожалуй, все-таки любовь. «Ныне же пребывают вера, надежда, любы, три сия: болши же сих любы».

Маркус потрогал открытку пальцем – дорогая шершавая бумага, похоже на фотографию из домашнего архива. Единственное изображение флейтиста, которым мы располагаем, – вот это что. Блогер во младенчестве. «Хочу, чтобы ты знал, что я знаю», – вспомнил он. Петра считала его внуком Диакопи, сыном Диакопи, а значит, сообщником Диакопи. Для этого у нее была причина, вернее, несколько мелких причин, слипшихся в одну – жужжащую, прочную и многослойную, как осиное гнездо. Он насчитал по меньшей мере четыре.

Она вспомнила, что видела его в «Бриатико» раньше, в девяносто девятом году. Выходит, он бывал там в юности, но промолчал, а раз обстоятельство было скрыто, значит, за ним стоит опасный секрет. Это раз.

На снимке с крестинами видно, что священник православный, и это натурально, ведь Стефания была гречанкой по крови, Петра видела на шее Садовника православный крест и задавала вопросы, на которые не получила ответа. Это два.

В деревне говорили, что после рождения ребенка английская служанка уехала домой, к родителям, и там ее следы затерялись навсегда. Садовник был англичанином, так говорилось в его документах, имя, которое он использовал, тоже было английским, никому и в голову не могло прийти, что оно чужое. Это три.

– Что ты там опять разглядываешь? – спросил знакомый голос у Маркуса за спиной. Сержант пришел с дождя, с его форменной куртки лилось прямо на пол, а голос стал еще более хриплым. – Хочешь забрать свой штраф обратно?

– Оставь его себе. – Маркус поднялся на ноги. – Тебе не кажется, что пора возвращать мои права? Сегодня четверг, я честно прождал четыре дня, так что давай открывай свой сейф и тащи сюда документы.

– Сейфа у меня нет. – Джузеппино покачал головой и едва заметно подмигнул дежурному. – Твои права у шефа, а он придет после завтрака, то есть часа в три. Если хочешь, можешь подождать в кладовке, тебе же там вроде нравится. Заодно подбрось растопку в печь, а то у меня кости ноют от сырости.

Сержант направился к себе, маленький дежурный влюбленно смотрел ему вслед.

– Где завтракает твое начальство? – спросил Маркус, не надеясь на ответ, но сержант остановился, сунул руки в карманы, покачался с носка на пятку и ответил:

– В «Колонне», наверное. Бывший тоже туда ходил. А ты, говорят, с нашей почтаркой познакомился?

– С какой еще почтаркой?

– Не прикидывайся, что ты ее не заметил. Такая на все побережье одна. Вот получу повышение и посватаюсь к ней. – Сержант облизнулся и ткнул дежурного в бок.

– Так и будет, – сказал тот, мелко кивая головой. – Е' una ragazza da mozzare il fiato!

Что бы вы понимали, подумал Маркус, выходя из участка под настоящий ливень, уже заполнивший фонтанную чашу грязной пенящейся водой. Все ваши красотки похожи как арбузные семечки: сладкие, мелкие, черные, лоснящиеся от сока. Я знал только одну местную девчонку, которая стоила греха, маленькую кудрявую медсестру, но она оказалась запретным плодом в самом паршивом варианте из всех возможных.

До сих пор помню, как она держалась со мной: сохраняла расстояние, пыталась найти нужный тон, долго щупала воду ногой, зажмуривалась и входила. Ускользала, навязывалась, спохватывалась и снова ускользала. Такие девочки всегда садятся на самый краешек стула, даже если намерены плотно закусить.

И что же? Все самое плохое, что может случиться между мужчиной и женщиной, случилось у нас с ней в какие-то несколько весенних недель. Подозрения, ложь, ненависть, месть. Люди годами живут вместе, чтобы накопить такое!

Ну, я, положим, тоже был хорош. Потом, когда понял, кто она на самом деле. Я прикидывался, что избегаю ее, отворачивался, когда сталкивался с ней в коридорах, иногда цедил приветствие сквозь зубы, а потом снова искал этих встреч и нарочно поднимался на второй этаж, где мне совершенно нечего было делать.

Мне нужно было видеть ее глаза – выпуклые, крупные, будто желуди, исчерна-синие, матово блестящие. Стоило мне встретиться с ней взглядом, пусть даже случайно, как я слышал грохот рушащихся балок, шипение горящей краски, свист пламени и чувствовал себя парфянской стрелой, потерявшей движение, дрожащей в воздухе.

Прежний почтмейстер, которого Маркус помнил со времен пиано-бара, был мрачным, сильно пьющим, разжалованным смотрителем порта. Говорили, что он сжигал на заднем дворе письма, которые ему лень было разносить. Когда он умер, письма стали приходить в аптеку старого Дамиано, тот их попросту складывал в ящик стола, рядом с гирьками и вощеной бумагой для фунтиков. Потом тут служила женщина по имени Агостина, но она совершенно спилась, ходит по кафе и продает бумажные изображения святых. Однажды Маркус ее видел: в траттории, где она цеплялась к Пеникелле, правда, безуспешно. И про снег в апреле это тоже она кричала.