— Слушай — а почему ты с сумкой? раз все распалось?
— Так я ж прямо с работы, — удивился он. — С утра все с собой взял, иначе не успеть.
На часах оставалась минута с половинкой.
— Вообще-то мы старые друзья, — неторопливо проговорила она, следя за реакцией на слово «друзья».
— Вот я и подумал, — спокойно согласился он, хватая протянутую ему сумку.
Запыхавшись, они вскочили в последний вагон при негодующем вопле проводницы.
Их кресла были лицом по ходу движения. Оледеневший Ленинград со стуком выпускал путешественников из своего каменного лона.
Ларик извлек из сумки бутылочку с коньяком и четыре мандарина.
— За благополучный проскок! — приветствовал он. — А то не по-джентльменски получилось бы — пригласить девушку, а потом отказаться.
— За джентльменов, — ответила она. Стало тепло: он действительно хотел поехать с ней, а не блефовал. Еще посмотрим, Катенька, чего стоят твои прожекты!
А ночевать — вдвоем?.. Отмахнулась от этой мысли: э, разве не спали они в одной комнате. Но мысль посвечивала запретным, тем самым; она не спрашивала ничего.
Запасливый Ларик разложил Конан-Дойля и Сименона, — не читалось: болтали, смотрели в окно. В Нарве он добежал до буфета, принес в свертке горячие пирожки и бутерброды, Валя налила кофе из термоса.
— Слушай — как мы хорошо едем!
Потом он раскрыл коробку со «скрэбл», каковая игра по-русски получила официальное название «эрудит»: играли в слова…
Летящий пейзаж затягивало темью, электричество задрожало в стеклах, вагон постепенно пустел.
Над перроном горела латиницей надпись «Tallinn», звучала непривычная чужая речь, и Валя почувствовала дух заграницы.
— Нам теперь куда?
— Может, погуляем немного сначала?
— Конечно! А сумки не тяжелые?
— Да ну, одна на плече, вторая в руке. Пошли…
За подземным переходом углубились в витую булыжную улочку. Древняя стена в подсветке прожекторов вздымалась над заснеженным парком. Экспрессивные афиши с непонятными надписями пестрели под фонарем длинной вереницей. Крохотные проулки отделялись от улицы; свежевыпеченной горячей сдобой пахнуло из низких воротец.
Улочка трудолюбиво взобралась на взгорбок и распалась между теснящихся углов на рукава; по лесенкам и подворотням Валя и Ларик спустились на игрушечную площадь; трубач на шпиле ратуши пронзал вишнево-черное небо, лепившиеся друг к другу пряничные домики светились стрельчатыми окнами. Прозрачные серые хлопья плыли на фоне луны, яркой и четкой, как на японских гравюрах.
— Красиво-о… — протянула Валя.
— Дарю, — простер руку Ларик. — Не жалеешь, что увидела?
— Пока нет!
Он изучил карманный план города, повел ее за повороты вниз, за перекрестком светилась модерная башня отеля «Виру».
— Нам на сороковой автобус. Езды десять минут.
Автобус вывернул в конце концов на современную безлико-коробочную улицу. Они куда-то свернули за магазином, обошли крохотный парк и углубились меж двух рядов двухэтажных строеньиц, перед которыми росли елки и рдели в редком свете окошек гроздья рябин.
— Ты здесь когда-нибудь уже был?
— Впервые в жизни. Просто строители хорошо ориентируются в городской местности.
Сверил номер на домике с записанным, взял ее под руку и ввел в подъезд. Не поднялись по лестнице, но спустились на несколько ступенек вниз и оказались перед обычной дверью, ведущей в полуподвал.
Валя предполагала, что мастерская будет на чердаке, в мансарде; жаль… но тут тоже неплохо…
— А он дома? — спросила она про художника.
— Хм. Посмотрим, — ответил Ларик и вытащил из-под кнопки звонка записку: «Уехал до понедельника. Ключ под ковриком. Прошу быть как дома». Нагнулся и из-под половичка извлек ключ.
Замок щелкнул.
Ларик протянул руку и повернул выключатель:
— Прошу входить!
Мастерская промерзла. Не раздеваясь, быстро осмотрелись. Крохотная прихожая переходила в кухню, скошенную и безоконную: электроплитка, старенький холодильник, посуда на полке, в углу — поленница вкусно пахнущих березовых дров.
— А зачем дрова? Для камина?
— Здесь парового нет. Видела трубы на крышах?
Она не представляла себе, что где-то сейчас, кроме таежной глуши, люди могут обходиться без центрального отопления. Это внесло романтическую струю: они будут обогреваться живым огнем!
Собственно, камин правильнее было бы назвать очагом: грубая печь с отверстым широким зевом, но это выглядело еще стариннее и привлекательнее.
Рядом с камином висело растресканное зеркало в старинной раме, а за рамой белела записка: «Ребята, пользуйтесь свободно всем, что есть — кроме красок. Белье на диване чистое, второй тюфяк в шкафу. Счастливо отдохнуть!»
— Очаг еще теплый!..
— Ой, он что, специально для нас топил?
В комнате с низким окошком под потолком стены полнились картинами: кривая бутылка с воткнутой хризантемой, косо развевающийся черный плащ с рыжим шарфом, женщина из цветных треугольников; на дряхлом письменном столе — тюбики, разбавители, кисти.
— А он здесь живет?
— Нет, в нормальной квартире. А у отца хутор, он там часто работает.
Ларик раскопал в фанерном шкафу складной столик, накрыл куском ткани, поставил свечу в медном шандале с подоконника:
— Перезимуем?
Радость маленькой девочки: хотелось запрыгать, хотелось чмокнуть его в щеку.
Дрова затрещали в очаге. Зашкворчала сковорода на плитке: в холодильнике нашлась снедь и полбутылки водки.
— Мне ночью всегда ужасно хочется есть, — призналась Валя, сервируя столик щербатыми тарелками и столовскими вилками.
Ларик набрал воды в надбитый кувшин, вышел наружу — принес гроздь рябины и украсил натюрмортом стол:
— Прошу выпивать и закусывать! — Из его сумки материализовались бутылочка французского коньяка и шампанское «Мумм».
— Ого? — протянула она.
— Или плохой праздник? Или не имеем права?
«Неужели вот так и произойдет то самое…», — подумала она, но мысль об этом была как-то нехороша, а все происходящее было хорошо, и очень, и мысль эту она погнала прочь; успокоила:
— Имеем, Ларька, имеем.
— За огонь, чтоб светил и грел всю жизнь, — поднял рюмку, и они чокнулись.
Водку под жареную кровяную колбасу, шампанское под яблоки, коньяк под конфеты: он вел меню грамотно. Вале сначала обожгло горло, но сразу стало тепло, приятно зашумело. Время понеслось неизвестно куда, вот уже и три, хотелось спать, но не хотелось, чтоб все кончилось, Ларик сварил кофе в мятом кофейнике, вытащил из-под хлама запыленную гитару, подстроил.
Когда ты научился играть, хотела спросить она, но не спросила, хотелось молчать, слушать, сидеть так рядом с ним, подобрав ноги и укутавшись в плед, и ждать сладко, что будет…
Нехитрый перебор вплелся в треск огня и молчание Ночи, в тепло коньяка и тонкую горечь оттаявшей рябины, тени на стене и низком потолке, он хрипловатым речитативом выпевал слова о той, с которой не светло, но с ней не надо света, и это было о них… в этот момент она его любила — еще не его, она любила просто — весь мир, жизнь, свое будущее и свою молодость, этот вечер, но рядом был он, он любил ее, ясно ведь теперь, что любил, иначе не может быть, и он был хороший, добрый, умный, храбрый и мужественный, верный, на все готов ради нее, и в этот миг она любила его, и страшилась, что это может кончиться ничем, — боялась, но знала, что должно быть то, что должно, и страшилась только сожалеюще, что он окажется недостаточно решительным, мальчишкой, не таким как надо: женщина жила в ней, жило предощущение счастья, познания, забвения, всего…
— Пора спать. — Он отложил гитару, бросил на пол тюфячок, накрыл простыней и одеялом. — Я выйду; ты ложись. Туалет на площадке, — добавил он естественно, просто: проинструктирован.
Ах, Том, какой вы благородный, улыбнулась про себя Валя. И хочется, и колется, и мама не велит, подумала она бесшабашно. Если не сегодня, то… Да я что, замуж за него хочу?.. А, да что мучиться! Ей не хотелось ни за что отвечать, принимать решения, пусть решает мужчина, в конце концов…
Он вошел, когда она уже легла, плеснул шампанского, сел рядом, протянул ей:
— Выпьем за золотую рыбку, — полушепотом сказал он.
— Которая исполняет любые желания?
— Нет, только одно, и только раз в жизни.
Очаг догорал. Он лежал на тюфячке совсем рядом.
— Тебе не холодно на полу?
— Да нет.
Рука его была рядом, коснулась ее пальцев, пальцы сжались на ней, теплые, тонкие, сжались нежно, крепко, и он перетек весь следом за своей рукой, обнял, зарылся лицом в волосы, обмер до судороги, теряя сознание от ощущения того, что руки ее сплелись на его шее, щека ее не отодвигается от его щеки, щекотка ее ресниц, поцеловал в закрытый глаз, теплую щеку, мягкие душистые губы, медленно раскрывшиеся, разрываясь от нежности шептал вне реальности: «Я люблю тебя… умру за тебя… как я мог без тебя жить… как я мог без тебя жить… единственная, родная, любимая, всю жизнь, одна светлая, родина, жизнь моя…», и чувствовал невероятную гладкость ее кожи, все ее тепло под мохнатым пледом, вытягиваясь рядом с ней и умирая от прикосновения ее руки на своей спине под свитером, стягивая этот свитер, трясясь, как от озноба, «Тебе не холодно?.. — Нет…», плечи были уже под пледом, рядом с ней, грудь прижалась к ее груди, она не отталкивала его руки, тонкие одежды, ненужные чехлы, сходили с ее тела, он замер, пораженный прикосновением к ней, всей, к ней, не во сне, не в мечтах, освобождаясь от того, что на нем еще было, не надо торопиться, не все сразу, это пока пусть остается, боже мой, это ты, моя любимая, мое чудо, прекраснейшая из женщин, какая ты красивая вся, я сойду с ума, это неправда, какая ты красивая вся, это все — ты, это все — ты, и она с закрытыми глазами чуть меняла положение тела так, чтобы ему было удобнее освобождать ее от всего, от последнего, и уже ничто больше не разделяло их, совсем ничто, боже мой, я сейчас сойду с ума, я сейчас сойду с ума, дыхание ее прерывалось, он ласкал ее всю, игольчатый сладкий ток пронзал, только бы это не кончалось, неужели это правда, неужели, неужели…
