Иэн Бэнкс - «Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу

Блейк, подумал он. Блейк?

Энди и Лия всегда будут его родителями, всегда будут ему отцом и матерью. Но оказывается, у него есть еще один отец, а не только вторая мать. Считай, наполовину он подготовлен. Во всяком случае, какая-то симметрия.

— Обещай, пожалуйста, что ты не будешь… — начала Уин. Она сбилась и поправила себя: —…что вы с Софи не будете…

— Конечно, — поспешно ответил он и поднял одну руку. — Об этом не беспокойся. Забудь эту историю.

Уин выдохнула, как будто после долгой задержки дыхания.

— Ладно, — сказала она, набрав побольше воздуха. — С меня на сегодня достаточно. Устала. День был суматошный. Прости меня.

— Позволь, — сказал он, заметив, что она потянулась за тростью, прислоненной к изразцовой стене камина.

Он помог ей подняться, прежде чем из другого конца гостиной подоспела Лорен.

— Баиньки пора? — игриво спросила она.

— Думаю, да, — выговорила Уин.

— Спасибо, Олбан, — сказала тетя Лорен, давая Уин взять себя под руку. — Может быть, позже увидимся.

— Да, конечно.

— Не забудь поставить каминную заслонку, ладно?

— О'кей.

— Ну, доброй ночи.

— Доброй ночи, — выдавил он и прирос к полу возле камина, наблюдая, как уходят престарелые родственницы.

Через несколько секунд он сказал им вслед:

— Спасибо.

Обе остановились. Уин едва заметно повернула голову в его сторону и молча кивнула. В сопровождении Лорен она проследовала к дверям и вышла. Его взгляд опустился вниз, на столик. После Уин в стакане осталось виски. Он залпом влил в себя содержимое, а потом поставил заслонку перед непотухшим камином, чтобы искры не вырвались на свободу.

После этого он снова опустился в кресло и какое-то время сидел у огня.

Он находится рядом, когда Ирэн спускается из своей комнаты по широкой отполированной лестнице под высоким окном, выходящим на юг. Она идет по скрипучему паркету в сторону кухни — он за ней; она поворачивает в короткий коридор, ведущий мимо оружейной комнаты, дровяного чулана и сушилки к гардеробной, и он смотрит, как она останавливается и выбирает, в чем выйти из дому.

На Ирэн фирменные коричневые туфли, белые носки, джинсы и коричневый жакет поверх старого джемпера с высоким горлом. Белье из магазина «Маркс-энд-Спенсер», белое. Ни колец, ни других украшений. Никаких денег, чековых книжек или кредитных карточек, ни удостоверения личности, ни документов, ничего.

У него на глазах она выбирает длинное темное пальто с накладными карманами. Оно необъятное и почти черное, так как драп, некогда коричневато-зеленый, выцвел и обветшал за десятки лет, что прослужило это пальто, покрылся въевшейся грязью и уподобился буро-черной озерной воде. А сам он стоит в унынии, обволакиваемый вездесущим запахом воска. Дождь колотит по тонким, высоко расположенным окнам. Она делает шаг вперед и — он это видит — снимает пальто с деревянного крючка.

Пальто слишком велико, ее в нем не видно. Приходится дважды подворачивать рукава. Плечи висят, а нижний край чуть не волочится по полу. Она вытирает руки о залоснившиеся наружные карманы и проверяет, нет ли чего внутри.

Потом она выходит из дому на пасмурный послеполуденный свет. За ней захлопывается дверь, и он остается в молчаливом одиночестве.

— Олбан, Олбан. — Кто-то осторожно трясет его за плечо.

Олбан открывает глаза.

Уже ночь, он сидит в каминном зале Гарбадейла. В голове проносится: что-то случилось. Что-то непоправимое, ужасное. Потом вспоминает.

Блейк? Блейк?!

— Олбан! Олбан! — Человек, трясущий его за плечо, — это Чейни, гражданский муж кузины Клэр.

Он встряхивается, пытаясь проснуться.

— Здорово, Чей. Прости. Что такое?

— Это тебя.

— Что? К телефону?

— Да, тебе звонят.

Он смотрит на часы у себя на запястье. Десять минут пятого. Телефонный звонок — ему, сюда? Только бы это не было связано с ВГ.

— Кто?.. — начинает он говорить, потом кашляет. С трудом встает на ноги, испытывая боль в мышцах.

Ну пожалуйста, нет, только не ВГ. Нет, только бы не из полиции, не со спасательной станции, не из больницы. Пожалуйста, только не это, после всего, что на него обрушилось. Только не это. Олбан пытается внушить себе, что это сон, но знает, что не спит.

Умоляю, только не ВГ. Умоляю, что угодно, только не это.

— А кто? — наконец спрашивает он.

— Понятия не имею. Из Гонконга.

Олбан спешит по коридору вслед за Чейни в кабинет Нила Дэррила, домоуправителя. Они проходят через танцевальный зал, где еще в разгаре дискотека, правда, без грохота, зато в мигающих огнях. Похоже, половина гостей еще бодрствует, хотя танцует всего человек десять — двенадцать, которые мелькают вокруг него в судорожных позах.

По крайней мере, это не связано с ВГ, по крайней мере, звонят не из-за нее. Просто не учли разницу во времени, вот и все.

— Спасибо, — говорит Олбан, садясь за стол Нила Дэррила и поднимая лежащую рядом с телефоном трубку.

Кабинет небольшой, в нем шкафы с папками, компьютер, ксерокс, повсюду картотечные ящики. Чейни прикрывает за собой дверь, оставляя Олбана одного.

— Алло?

— Олбан? — слышит он знакомый голос. В нем звучит такая тоска, что Олбана пробирает холод.

— Блейк? — спрашивает Олбан, начиная задыхаться. Сентиментальщина, но он ничего не может с собой поделать. И все же надо взять себя в руки.

— Привет, Олбан. Мне сказали, ты… Ты знаешь правду.

— Да, похоже, так. — Он не находит подходящих слов, пытается сообразить, не позвонил ли кто-нибудь — Лорен? Сама Уин? — ему в Гонконг, если все пляшут под одну дудку, но в голову ничего не приходит. Как он может быть уверен?

— Просто хочу сказать, как я виноват, — сказал Блейк. Голос его звучал достаточно отчетливо, хотя звонил он, как понял Олбан, с мобильного.

— Ничего… Все нормально. Конечно, я, так сказать, немного… ну, в общем, немного прибалдел, но…

— Я всегда хотел, чтобы ты был в курсе, но не хотел, чтобы тебе открылась правда, понимаешь меня?

— Вроде понимаю.

— Теперь слишком поздно. Мне легче оттого, что ты знаешь, но вместе с тем — невыносимо. Не думай обо мне плохо. Не было дня, чтобы я не сожалел о случившемся. Очень рад, что познакомился с тобой. Ты будешь… — Голос его пропадает, и Олбан слышит те помехи, какие появляются, когда трубку прижимают щекой к плечу. — Ты еще слушаешь?

— Конечно, — отвечает Олбан.

— Коротышки-кули разбрелись кто куда — время-то обеденное. Но народу — прорва, машин полно…

— Послушай, Блейк, — говорит Олбан. — Знаешь… я думаю… по-моему, нам надо встретиться. Если хочешь, могу…

— Прости, — говорит Блейк, из трубки доносится тяжелое дыхание. — Боюсь, я этого не выдержу. Я так виноват… — Он издает странный звук, как будто с ним что-то происходит. Слышится нечто похожее на вздох, потом опять шорох трения. Вздох теперь сменился ветром, сильным ветром.

— Блейк?

— Прости, — громко повторяет Блейк, и голос его сносит ветром. — Ты переживешь. — Звук ветра перерастает в крик, а может, это и есть крик.

Олбан начинает понимать, что происходит. У него начинают вставать дыбом волосы.

— Блейк! — кричит он.

— …сти, сын.

Вслед за тем — только шум ветра. Потом глухой удар, а дальше — ничего.

Кто б мог подумать, что в конце концов сойдусь я с толстухой Мифти? Странная штука жизнь, доложу я вам. Сорванцы еще, бывает, просятся к папке (хотя почему — хрен его знает: ведь лупил их этот сукин сын почем зря), но они уже ко мне тянутся, а старший, Мозель, нет-нет да и назовет меня папой, и, хотя это, не скрою, пока малость непривычно, у меня, без балды, горло перехватывает, и я для этих разбойников в лепешку расшибусь. Честно.

В общем, все помаленьку. Сейчас только были у Олбана в гостях, оттянулись там на славу, спасибо ему огромное. Дом у него — зашибись! Считается, что прямо в Перте, в городской черте типа, но на самом деле за рекой Инч — ну, вы представляете, где это, там еще парк, что ли, зелени полно — от центра десять минут пешком, шикарный район. Нам, кажись, там всегда рады, даже детворе. И кореша можно с собой привести. У них дома все запросто, только кто ширяется — того на порог не пускают. Может, и сурово, конечно, — это как посмотреть, но ведь и с соседями, поди, считаться нужно, а народ-то там ой-ой-ой.

Познакомились и с бабой его. Извиняюсь, с подругой. Хороша, конечно, первый класс. Вначале Мифти решила, что девка малость с гонором, потому как говорит заумно — ну, за Олбаном тоже такое водится, — но они тут погоняли шары на бильярде, и даже толстуха Мифти согласилась, что Верушкенция эта просто клевая. Конечно, любит ввернуть ученое словцо и, бывает, гонит какую-то тюльку, но это не оттого, что выдрючивается, а просто такая у нее речь. Ну, так мозги у чувихи устроены.