Дни ее жизни потекли монотонно и медленно, как осенний дождь. Она уже была бы довольна хоть каким-нибудь мужем. Однако ломжинские молодые люди все еще видели в ней разбалованную дочку богача, выбравшую себе мужа из абсолютно чуждой среды только для того, чтобы отличаться от всех. Слава не хотела рассказывать своим знакомым, что раскаивается, но, поскольку она была не настолько легкомысленна, как про нее думали, она все еще не могла расстаться с мужем, которого однажды полюбила. Кроме того, она не видела вокруг себя такого простого и хорошего человека, ради которого стоило бы все начать заново. Поэтому она стала ленивой, опустилась, по полдня валялась на диване в шлепанцах и листала журналы. Братья советовали ей съездить в Белосток, Вильну или Варшаву. В большом городе можно скорее найти себе подходящую партию, и тогда она освободится от своего мусарника. Она и сама хотела этого. Однако каждый раз, когда она начинала думать о поездке, в ней пробуждалась злость на мужа; и именно эта злость окружала ее железными решетками так, что она не могла вырваться из своего добровольного заключения. О, если бы она знала, что он мучается на чужбине от тоски по ней! Тогда она бы взяла себе кого попало в любовники и наслаждалась бы тем, что изменяет ему, этому бородатому мусарнику! Однако поскольку она знала, что он не нуждается в ней, то не находила в себе силы ему изменить и вырваться из ломжинской глухомани тоже не могла. Должно было прийти письмо от этого Мойше Хаята-логойчанина, чтобы она окончательно решилась выехать из Ломжи. А Цемах встретил ее еще холоднее, чем в Валкениках. Она для него уже старуха. Просто так ему это не сойдет! Она ему тут такое устроит, что он больше не будет думать о ней как о старухе. Она заметила, какое впечатление произвела на бывшего ученика Цемаха, на этого Мойше Хаята-логойчанина!
Но дороге, которая вела к лесу, прогуливалась Слава с логойчанином и виленчанином. Котиковый воротник ее светло-серого пальто напоминал свернувшуюся вокруг ее шеи кошку. Меховая шляпка с широкими полями была сдвинута на левый висок. Она раскачивала в руке сумочку и размеренно вышагивала в своих полуботах. Слава поминутно останавливалась и оглядывалась вокруг, словно в жизни не видела такого красивого ландшафта. Логойчанин тоже постоянно останавливался и тоже оглядывался. Его одежда была бедной, он выглядел как одинокий ешиботник. И все же его лицо сияло счастьем и победой от надежды, что наревские обыватели, может быть, встретят его с женой вернувшегося с покаянием.
Хайкл-виленчанин чувствовал, как пот застывает у него на лбу. Он боялся поднять голову и встретиться взглядом с прохожими. Посреди бела дня он на глазах у всего Нарева вышел на прогулку с мужней женой. Произошло это случайно. Он зашел к логойчанину и там, в тесной, запущенной, затхлой конуре, встретил эту красивую раввиншу. Она посмотрела на него с дружелюбным любопытством, а он воскликнул, что знает ее еще по Валкеникам. Наверное, он сказал это очень уж радостно, потому что и она тоже ответила ему обрадованно: да-да, она припоминает. Раввинша протянула ему руку и спросила, хочет ли он пойти вместе с ней на прогулку в лес. Она рассказала, что, въезжая в Нарев, видела, что в лесу еще полно снега, а она любит заснеженные деревья. При этом посмотрела на него с насмешкой, как будто зная, что у него не хватает мужества пройтись с женщиной по улице. Конечно, логойчанину совсем не хотелось, чтобы Хайкл пошел вместе с ними, но сказал:
— Вы стесняетесь? Вы боитесь?
И Хайкл пошел с ними, чтобы не выглядеть в ее глазах просиживателем скамеек, религиозным фанатиком.
Снег на широком шляхе был желтоватым, растоптанным пешеходами и разъезженным телегами. Но в лесу, совсем рядом с дорогой, он был все еще блестящ и свеж. Слава восхищенно и тоскующе смотрела на одетые в белые шубы хвойные деревья, как будто провела среди них все годы своей юности.
— Помните? — повернулась она к Хайклу. — Рядом с Валкениками тоже есть большой и густой лес, и туда я тоже приезжала зимой. Знаете, за эти пару лет вы сильно изменились. В Валкениках вы еще выглядели совсем юношей.
Видевшему ее теплый взгляд и вздернутую верхнюю губку Хайклу показалось, что если бы не логойчанин, она бы сказала ему совсем другие, тайные и доверительные слова. В одно мгновение он забыл о своем страхе перед тем, что будут говорить в ешиве, и посмотрел на лес широко распахнутыми глазами. Верхние ветви сосен искрились, как серебряные висячие светильники; нижние ветви, уже освободившиеся от снега, сияли влажными зелеными иглами. Толстые стволы высоких раскидистых кленов с потрескавшейся корой выступали из лесной чащи, словно меховыми сапогами. Тут и там старые дубы обнажали свои раздувшиеся корни, похожие на босые ноги с растопыренными пальцами. Сосульки оплывали в солнечном свете, как сальные свечи; замерзшие кусты оттаивали в сиянии лучей. На ровном куске земли, очищенном от снега ветром, стелились пожелтевшая прошлогодняя трава и ржаво-красный ковер мха. И все же лес по-прежнему пребывал под властью зимы, скованный льдом и тишиной.
— Этот лес, — сказал Хайкл, — выглядит как большой храм с тысячами хрустальных люстр, таинственный храм, в который можно войти, но из которого нельзя выйти. И чем глубже заходишь в чащу, тем больше веришь, что где-то на расчищенной площадке стоит золотой алтарь, а солнце на алтаре — как огненный лев.
— Об огненном льве на алтаре он знает из святых книг, а о храме читал в светских книгах, или видел его на картинке, или же сам придумал, — рассмеялся логойчанин, широко раскрыв рот, отчего его длинное лицо стало еще длиннее. — В наревской ешиве у новогрудковских мусарников можно увидеть засаленные лапсердаки, пожелтевшие кисти видения, растрепанные бороды и пейсы, но не хрустальные люстры, не золотой алтарь.
Красивая раввинша наградила логойчанина восхищенным взглядом за его мудрость, а Хайклу широко улыбнулась, блеснув зубами. Она спросила ешиботников, не забыли ли они еще, как бросаются снежками. И, прежде чем они успели ответить, отпрыгнула в сторону и начала игру. Оба ее спутника стояли и оглядывали свои жалкие ешиботнические одеяния.
— Вы уверены, что они разведутся? — тихо спросил Хайкл, и в этот момент снежок залепил ему физиономию.
— Какая вам разница? — проворчал логойчанин, и тут ему тоже прямо в лицо попал снежок.
Обрадованная тем, что еще не утратила меткость, Слава засмеялась и снова наклонилась за новой пригоршней снега, чтобы слепить новый снежок. Она упала, то ли запутавшись в своем широком пальто, то ли нарочно.
— Помогите мне встать! — закричала она двум ешиботникам, стоявшим как истуканы.
Первым шагнул к ней Хайкл, и логойчанин поспешил за ним. Они вместе помогли ей встать, и она велела им стряхнуть снег с ее пальто. Дала Хайклу подержать свою сумочку и наклонилась поправить сползшие чулки. Раввинша повертела точеной ногой и пожаловалась, что снег попал в обувь. Она протянула свою правую ногу логойчанину, чтобы тот стянул с нее бот и вытряхнул снег. Чтобы не упасть, Слава держалась рукой за плечо Хайкла, и он смотрел на ее пальцы в перчатке таким голодным взглядом, как будто собирался схватить их зубами. Логойчанин трудился долго и тяжело, пока не справился. Вытряхиванием снега из ее левого бота она почтила виленчанина, а пока он этим занимался, она опиралась на логойчанина, стоявшего столбом и боявшегося даже дышать. Хайкл тоже довольно долго нелепо путался в собственных руках, пока не вытряхнул снег из бота и не надел его обратно ей на ногу. Однако она утешила его:
— Вы сделали это весьма ловко, как будто не в первый раз!
Слава застегнула пальто и направилась вместе со своими спутниками в город. Она быстро устала от ходьбы, остановилась и повернула к Хайклу свое погасшее лицо:
— Ваш товарищ люто ненавидит моего мужа. А вы что скажете? Вы ведь у него учились в Валкениках и должны его знать.
С траурным выражением глаз на бледном лице Слава ожидала ответа. Хайкл не хотел оговаривать валкеникского главу ешивы, поэтому ответил, что реб Цемах — правдивый человек. С одной стороны, это недостаток, потому что говорить каждому, что о нем думаешь, — это путь к ссоре. С другой стороны, это очень высокая ступень духовного роста, когда человек готов поставить на кон все ради правды. Мойше Хаят тоже понимал, что будет некрасиво, если он станет оговаривать Цемаха-ломжинца перед его женой, даже если она приехала разводиться. И все же Мойше Хаят не мог преодолеть ненависть к своему бывшему главе группы и начал кипятиться: виленчанин — фантазер, он прячет голову в песок, как страус, чтобы не видеть, как все выглядит на самом деле. Все, что Цемах Атлас делал — от отбирания мальчишек у родителей в России до его плана сжечь валкеникскую библиотеку, до его валяния в Амдуре в грязи, чтобы добиться прощения от какого-то задрипанного местечкового еврея, — все это были деяния человека, любящего авантюры и живущего ими.
