УСЛОВИЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ
Неказисто выглядел Томск в конце девятнадцатого столетия, точнее, осенью 1897 года. Бревенчатый, тихий, беспорядочно разместившийся на холмах и в низине по правому берегу реки Томи и по обоим берегам узенькой зловонной речушки Ушайки, город этот раньше всею поразил молодого человека щемящей сердце скукой. Даже Пенза с ее вязкой грязью, с ее уныло-однообразной архитектурой представлялась теперь будущему студенту красивейшим городом по сравнению с пустынным и пыльным Томском.
Пыль летела по незамощенным узким, кривым и длинным улицам даже в безветренные дни. Ее поднимали маленькие, мохнатые лошаденки, впряженные в грохочущие тарантасы, в дребезжащие пролетки и в уж совсем простенькие таратайки: ось, два колеса и между ними квадратный ящик с доской посредине для сидения. Казалось, томичи никогда не ходят пешком, а только разъезжают в этих незатейливых экипажах или просто верхом.
Бурденко тоже решил проехаться по городу в день прибытия, тем более что извозчик, доставивший его «до нивирситета» запросил всего только пятачок за проезд по центральным улицам.
— Интересно, а сколько сейчас у вас лошадь стоит? — спросил Бурденко извозчика, удивленный тем, что лошадей здесь на улицах как будто даже больше, чем прохожих.
— Вы что же, приобрести намереваетесь?
— Да нет, просто так спрашиваю.
— Ежели так, то сейчас лошадки еще в большой цене. Вот такую, как мой Серый, сейчас и за десять целковых не укупишь. Могут и две красненьких спросить. А вот как поближе к холодам пойдет, пожалуйста, бери такую лошадь — только, пожалуйста, бери,— даже за пять целковых или же за три даже.
— Неужели за три? — не только удивился, но и, похоже, обрадовался Бурденко и пощупал себя за внутренний нагрудный карман пиджака, где лежали десять рублей, завернутые в чистый носовой платок и заколотые для большей верности английской булавкой. Шестьдесят копеек серебром и шестнадцать копеек медью были отложены отдельно в портмоне с простенькой застежкой из двух медных шариков.
Итого: десять рублей семьдесят одна копейка — вот капитал, с которым начинал Бурденко томский период своей жизни. Пятачок, предназначенный извозчику, уже не было смысла считать. «Все-таки неплохо,— подумал молодой человек.— Если даже запросят за лошадь пять рублей, то и то я на свои деньги могу немедленно купить почти две лошади. Неплохо для начала».
Однако не прошло и двух недель после успешно сданных вступительных экзаменов, как Бурденко стали пугать, тревожить и прямо-таки угнетать два серьезных и непредвиденных, вернее, не полностью предвиденных обстоятельства.
Первое было связано с деньгами, которые вдруг иссякли или почти иссякли. А предстояли еще очень крупные траты. Надо было, например, завести если не всю студенческую форму, то хотя бы, и обязательно, форменную тужурку и какое-нибудь пусть неформенное пальто. Надо было приобрести учебники, белый халат, белый колпак. И еще кое-что надо было приобрести. И надо было вносить плату за обучение. И, конечно, питаться надо было. И желательно питаться каждый день и по возможности не менее двух раз в сутки. А цепы на все здесь, в городе, оказались почти такие же, как в Пензе, и даже чуть посуровее. Вот, пожалуйста, калач — 3 копейки, фунт черного хлеба — 2 копейки, колбаса — 25 копеек фунт. Ну, конечно, можно позавтракать или поужинать отлично полдесятком соленых огурцов и полфунтом черного хлеба. Это обойдется всего в 3 копейки. И пообедать при случае можно тем же самым. Но хоть раз в два дня надо обязательно съесть горячее. А на это в студенческой столовой, в одной из самых дешевых столовых города, цены все-таки довольно серьезные: суп перловый — 5 копеек, борщ малороссийский — 6 копеек, мясо вареное, четверть фунта — 3 копейки, антрекот — 22 копейки, две котлеты — 12 копеек. Правда, гречневая каша, очень душистая, рассыпчато-малиновая,— всего копейка, если без масла или без сала. С салом — две копейки, с маслом — три.
Все это прикинув, Бурденко понял, что ему предстоят немалые испытания. Но, как ни странно, это первое обстоятельство, связанное с необходимостью немедленно всеми способами добывать средства к существованию, встревожило его меньше, чем второе, показавшееся ему почти ужасным.
В некотором отдалении от главного корпуса университета стояло длинное двухэтажное, пожалуй, даже красивое здание, если не знать, что делается в нем. Бурденко еще но знал этого в подробностях, но уже слышал многое от таких же, как он, новичков. И услышанное повергало его в отчаяние. Оказывается, ему скоро придется в этом здании ежедневно вот так, запросто вскрывать и резать покойников. Боже мой, но неужели это правда?! И как же он раньше не подумал об этом?!
Вот уж действительно легкомыслие: избрать профессию врача, всем объявить об этом, покинуть родных, родной город, поехать на собранные доброхотами деньги куда-то к черту в турки, в Сибирь, и тут вдруг — прямо смешно! — узнать, выяснить, впервые представить себе, что ведь, например, анатомию врач должен изучать на трупах. А как же иначе? Но, может быть, все-таки не всем врачам надо именно так изучать анатомию? Или все это не так уж страшно?
Во всяком случае, прежде чем нервничать, надо все досконально выяснить, продумать и подготовиться к любым, пусть самым неприятным неожиданностям.
Бурденко взял в библиотеке учебник анатомии, подобный тому, что уже был у него в Пензе, в семинарии, но более подробный, что ли, с цветными иллюстрациями, и стал заранее читать его главу за главой. Затем несколько раз побывал на выставках при женских гигиенических курсах, где были расставлены и развешаны муляжи человеческих органов, а также заспиртованные препараты.
Одновременно он занят был и разведкой по изысканию средств к существованию, как это сам он несколько насмешливо определил для себя. Как ни считать, как ни прикидывать, двадцать, двадцать пять рублей надо было во что бы то ни стало добыть на каждый месяц для самой скромной жизни студента.
Из Пензы от отца пришло письмо, полное упреков и снабженное к тому же эпиграфом из Библии: «...погублю премудрость премудрых, а разум разумных отрину».
Разумным и даже премудрым отец, как всякий отец, естественно, считал себя.
«А ты, Николашка, теперь сам видишь, как жить своим умом. Признайся, что пересолил...»
«Пересолил, но выхлебаю»,— хотел ответить сын не очень оригинальной поговоркой. И даже написал отцу ответное в этом духе письмо. Но не отправил. Пожалел марку. Казалось, что еще не наступил тот кризисный момент, когда эту марку необходимо наклеивать на конверт с трагическим посланием.
Надо было наискорейше найти уроки. Но это было совсем не легко в университетском городе, полном бедных студентов, предлагающих свои услуги в преддверии зимы в качестве не только репетиторов и домашних учителей, но и ночных караульных и приходящих дворников-истопников. Нет, здесь далеко не просто и не легко было добыть деньги. Но их надо было добыть.
Бурденко отправился на базар продавать крылатку.
А базар в Томске был всеохватный, всеобъемлющий по разнообразию всего, что продавалось и совершалось здесь.
У крутого, вечно грязного спуска к Томи размещалось это шумное торжище, представлявшее как бы постоянный съезд всех народов и народностей, всех сословий и социальных групп, населявших Томск и Томскую губернию. Русские и украинцы, поляки и белорусы, немцы и латыши, евреи и греки, местные мещане и дворяне, крестьяне и мастеровые, священники всех вероисповеданий и военные... Все, все приходили в тесное соприкосновение на этом базаре, торговавшем мясом и железом, стеклом и расписными пряниками, одеждой и мебелью; балалайками и плугами, ядовитого цвета щипящим, щиплющим в носу лимонадом и новомодными керосиновыми лампами- «молниямий»...
Здесь можно было купить и продать корову или лошадь, наняться на работу или подыскать работника, узнать новости и получить совет на все случаи жизни, погадать на картах и приобрести или только почитать любые книги в лучшем книжном магазине Петра Ивановича Макушина — одного из замечательных просветителей Сибири.
Базар в Томске в те времена был как бы вторым общественным центром после университета. А может, даже первым, если считать число людей, по необходимости бывавших на базаре.
Бурденко долго ходил в азартно и весело ревущей толпе, распялив крылатку на вытянутых руках. Наконец нашелся не покупатель, а перекупщик, предложивший обменять крылатку на не новый полушубок.
Будто не было смысла совершать такую сделку, если она не давала немедленно чистых денег, которые нужны были вот именно сию минуту. Однако и полушубок мог потребоваться незамедлительно. Крылатка же едва ли могла пригодиться зимой.
Через перекупщика Бурденко тут же познакомился с его братом — хозяином скобяной лавки, которому нужен был на временную работу конторщик, чтобы привести в порядок торговые книги.
