И только чтобы не обижать его, внук обрядился во все это великолепие и даже согласился надеть зеленую, сильно уцененную шляпу.
— Грахв! — восхитился дедушка, оглядев его.— Просто чистый грахв! Позвольте вроде того что поцеловать ручку.
— Лучше бы говорить граф,— деликатно заметил внук.
— А почему?
— Ну граф — это, как бы сказать,— граф...
— Молод ты еще меня учить, Николаша,— чуть посуровел дедушка. И передразнил: —«Граф». Граф -это, Николаша, птица, а грахв — это грахв, вроде князь, ваше сиятельство.
Оба, счастливые, вернулись домой на Пески. Дедушка, казалось, уже смирился с тем, что внук уезжает.
А отец, Нил Карпович, по-прежнему сердито смотрел на сына.
— Ничего, ничего, пусть съездит, посмотрит, какая она, Сибирь,— улыбался дедушка.— Был бы я молодой, я, может, тоже съездил бы. Немножко нехорошо, что это все вроде того что неожиданно...
— А я совершенно оскорблен этой неожиданностью,— говорил отец.— И вот, не могу я дать тебе, Николай, моего родительского благословения на такие странные твои дела. И денег на разные там разъезды у меня, ты хорошо знаешь, нет. И не предвидится.
Отца пугала перспектива, которую, может быть, еще не просматривал до конца сын. Ведь заедет молодой человек в эту далекую, холодную, полную страшных легенд Сибирь, останется в легкой вот этой крылатке или в старенькой семинарской шинелишке без всяких средств. Что тогда делать в чужом, без родных и знакомых, Томске?
И кроме того, в аттестате Пензенской духовной семинарии не в шутку ведь записано, что в случае непоступления окончившего на службу по духовному ведомству или на учебную службу в начальных народных школах окончивший обязан возвратить четыреста пять (405) рублей, употребленных на его содержание. Где же отцу взять такие деньги, эти четыреста пять рублей, если Николай, вот так по своему собственному капризу, отказался продолжать образование в духовной академии и пожелал поехать, видите ли, в какой-то Томск? Да ведь нужны еще средства и доехать до Томска. Их, интересно, где взять?
Сын, по понятным соображениям, не сообщил отцу, что товарищи по выпуску из семинарии, зная бедность его, собрали ему семьдесят рублей на дорогу и на первые месяцы жизни в Томске. Двадцать из них он отдал матери.
— Только ты не говори папе, что у тебя есть деньги. И еще я буду присылать тебе каждый месяц. А те четыреста рублей в казну потом как-нибудь выплачу, если потребуется.
— А где же ты возьмешь их, Коленька?
— Возьму. Найду где.
Из Томска наконец пришла телеграмма:
«Пенза Пески дом № 7 Бурденко
Испытанию допущены Приезжайте 20 августа Ректор Судаков».
В самый последний момент, когда сын поднял чемодан, чтобы отнести его в пролетку извозчика, уже стоявшего у крыльца, отец сказал:
— Погоди...
Неторопливо, как бы подчеркивая торжественность и историчность момента, отец отпер ключом коричневый шкаф. Вынул оттуда небольшую шкатулку. Неторопливо же отомкнул ее. Извлек из потайного отделения семи-копеечную марку. И осторожно, как уснувшую бабочку, держа ее между двумя пальцами — большим и указательным — протянул сыну:
— Вот возьми, Николай. Положи в бумажник, храни. На всякий случай. Если уж очень худо тебе будет,— понимаешь, нестерпимо худо? — напишешь, приклеишь эту марку. Может, что-нибудь такое мне удастся сделать для тебя. Все-таки я твой отец. Я все-таки некоторым образом, как бы сказать, обязан...
Чуть помедлив, отец достал из шкатулки еще одну семикопеечную марку.
— Не надо,— сказал сын.— И так большое спасибо.
— Бери, бери,— великодушно настаивал отец.
— Дождик, похоже, начинается, ваше степенство,— крикнул с козел в открытое окно извозчик и стал поднимать кожаный верх.— Может, поедем?
— Дождь — это, Коленька, к добру,— сказала мать, стараясь не заплакать.
Вдоль штакетника, окружавшего маленький домик на Песках, стояла под дождем вся семья. Пронзительно вдруг запахло яблоками. Это мать два яблока, еще не созревших, положила сыну в карман крылатки, накинутой на плечи. А под крылаткой был двубортный пиджак, под ним — белая пикейная сорочка со стоячим крахмальным воротником и черный галстук-самовяз.
— Вид хоть куда, вполне благородный,— еще раз очень пристально и пристрастно оглядел внука дедушка.— А там уж и не наше дело, на кого ты приготовишься. Лишь бы не на жулика. Чтобы нам всем не было обидно. С богом, Николаша. Будь здоровый. Поезжай, извозчик! Не томи душу...
Все было новым для Бурденко в этом большом путешествии. И не только для Бурденко.
Вся Россия была взволнована сообщением о пуске первых поездов на только что построенной железной дороге через Сибирь.
До этого все рельсовые пути на востоке страны обрывались в Тюмени, в Миасе и в Оренбурге.
Теперь они должны были протянуться до Владивостока.
Бурденко ехал в Сибирь ранней осенью 1897 года, когда еще не все строительство сибирской дороги было завершено, когда недавно насыпанные путевые откосы еще не успели обрасти травой, когда вагоны и придорожные помещения еще сверкали свежей то желтой, то зеленой, то коричневой краской.
Дорога еще достраивалась в районе Восточной Сибири. Однако в газетах не только отечественных, но и заграничных уже именовали ее не иначе, как Великий Сибирский рельсовый путь. И сравнивали с недавно построенной Канадской. И высказывали восхищение быстротой строительства Сибирской дороги. Правда, сооружение Канадской было осложнено проходкой сорока туннелей. Зато здесь, в Сибири, надо было не только соорудить насыпи, настлать шпалы и рельсы на огромном расстоянии, не только выстроить депо и множество придорожных зданий, но и перекинуть особой прочности мосты через двадцать восемь больших бурных рек, таких, как Иртыш и Тобол, Обь и Томь, Енисей и Ока, Селенга и Хори.
Пуск первых поездов по Сибирской дороге воспринимался как сенсация, едва ли меньшая, чем сообщение о полем первых аэропланов.
Газеты и журналы на протяжении ряда лет то и дело возвращались к этой теме, особо выделяя мнение иностранцев о возможностях, которые открывает этот путь. Подумать только, писали в газетах, впервые можно без всякой опаски и даже в сравнительно комфортабельных условиях пересечь до самого океана баснословно богатую и загадочную Сибирь, побывать в самых глухих и живописных местах, недавно еще доступных лишь кочевникам.
В кармане крылатки Бурденко хранил только что выпущенный путеводитель, подробно описывавший и удивительные удобства путешествия и дикие красоты Сибири.
Нарядную крылатку с блестящей застежкой в виде двух бронзовых львиных голов пришлось снять, потому что условия путешествия были, к сожалению, не для всех так комфортабельны, как описывалось в путеводителе.
Было нестерпимо жарко и душно в новом вагоне, остро пахнувшем свежей краской и до отказа набитом пассажирами, как на подбор бородатыми, в длиннополых домотканых рубахах и лаптях. Бурденко они уважительно называли барином или господином хорошим и просили помочь «хучь чем-нибудь».
Чуть позднее Бурденко снял с себя и галстук бабочкой, и пиджак, и брюки в полоску, заменив все это рубахой и холщовыми штанами, в которых обычно работал дома, помогая матери по хозяйству.
Так будет, пожалуй, проще и легче, и натуральнее, тем более что он не барин и помочь этим людям ничем не может.
Люди эти назывались переселенцами, вернее, ходоками переселенцев. Они ехали с худосочных земель Центральной России как бы на разведку в неведомую Сибирь.
Впрочем, как заметил Бурденко, разговорившись позднее с пассажирами из других вагонов, многие ехали в Сибирь, похоже, с робким намерением попытать-поискать счастья, приглядеться, выяснить, уточнить первоначальные сведения, почерпнутые из газет и разговоров.
Посад составлен был из разных вагонов, разного цвета и разного достоинства. И пассажиры были соответственно разные. В модных шляпах— котелках и канотье. В твердых суконных картузах и форменных фуражках. В лаптях и смазанных сапогах. В длинноносых штиблетах и в очень модных мягких лайковых ботинках на пуговицах. Коммивояжеры и купцы, чиновники и офицеры, иностранцы и священники размещались в просторных пульмановских вагонах, поблескивавших на солнце толстыми, цельными — во всю раму — стеклами окон. Пассажиры попроще теснились в зеленоватых, будто из тонких досок сколоченных вагонах. И вагоны эти тоже делились на классы.
Бурденко, как владельцу роскошной крылатки и галстука бабочкой приличествовало занять свое место, если не в пульмановском, то хотя бы в одном из классных купированных вагонов. Но тогда билет обошелся бы в лучшем случае в два, если не в три раза дороже. Нет, ему было не так уж худо и в вагоне с переселенцами, с ходоками переселенцев. Много лучше, наверно, чем в двух последних вагонах, которые он разглядел на большой остановке, но подойти к которым не успел,— поезд двинулся дальше.
