В долину на обед группа отъехала раньше обычного. Однако прежде каждый подчинился суровому требованью Учёного:
– Так. Дыхните. Премного благодарен. Свободны. Следующий – будьте любезны… Дыхните внятно!
Подходившие с курганов студенты оживлялись – и дышали в голос: хо! А шофёр широко разводил руками:
– Свечи маслом закидало! Надо же… – и рылся глубоко в моторе.
Вечером Учёный собрал всех у костра.
– Личная безопасность – прежде всего! – вдруг провозгласил он, величественно глядя в закат.
Потом Учёный сноровисто показывал на себе, как примерно следует подрезать и прижигать спичками надсечённую ранку от укуса каракурта. Чёрные и быстрые пауки в это время года были необычайно ядовитыми.
Студенты для практики прижигали себя тоже, но самую малость, однако стонали – сильно, по очереди изображая боль, корчи и различные торопливые судороги. Старик же ещё приказал дежурным не пропускать отныне в машину тех, кто не прихватил с собою на раскопки коробок со спичками и личный нож.
– …Ибо я должен привезти вас в город всех – невредимыми! – объявил он ворчливо. – Независимо от интеллекта каждого индивидуума – и от его потенциальной значимости для науки. К сожалению.
Уже на следующее утро распоряжение было забыто всеми. Рассвет выдался студёный и пасмурный, пахнущий снегом. Группа собиралась на завтрак необычайно долго, и каждый, кроме Учёного, норовил надеть на себя всё, что имелось у него из одежды. В кузове машины уже никто не ехал стоя. Студенты сидели, угрюмо прижавшись друг к другу, укрываясь от ветра за бортами.
Работали неохотно, хотя на великом Третьем уже обнаружили катакомбный отсек и очистили, рядом с мужским, удивительно тонкий женский скелет с любопытными круглыми серьгами – сквозь витую золотую проволоку пробивалась зелень бронзового основанья. Под запястьем у женщины обнаружилась россыпь нефритового браслета.
К великому Третьему сбегались от других курганов, чтобы рассмотреть всё это поближе и побездельничать немного. Но Мария только внимательно выслушала разговоры, однако к Третьему – не пошла, а спустилась в свой раскоп.
К ней в яму спрыгивали тоже – взглянуть на серебряную бляшку с дыркой и изображеньем. Лишь Павел спрыгнул просто так.
– Отчего вы никогда ни с кем не заговариваете? – спросил он, посидев рядом без дела.
– О чём? – пожала она плечами, водя кисточкой по белой земле гораздо медленней, чем обычно.
– Нам с вами не о чем говорить?.. Я, например, приветствую головокружительное буйство прогресса и всеобщей свободы. Я – ценитель раскованности. А вы?.. Мне не на что надеяться?
Она промолчала.
– …Тогда погладьте меня, пожалуйста, по щеке, – попросил Павел, откашлявшись.
– Сколько раз?
– …Четыре, – ответил он.
– У меня руки в древних инфекциях.
– Инфекции – это лучше, чем ничего.
Наверху поднимался ветер. И стало слышно в тишине, как осыпается в раскоп крупная белёсая пыль.
– …Из вас не получится прилежной исполнительницы супружеского долга, – сказал Павел. – Но это не меняет моего отношения к вам.
Сверху над ними нависла вдруг соломенная шляпа Учёного. Потом пропала.
– Тот самый талисман? – спросил Павел, кивая на круг. – Все толкуют о тюльпане. Но это же – птичья голова… Голая птичья голова.
– Разве?
Мария удивилась, поражённая сходством. Однако заупрямилась:
– Это – тюльпан.
– Вам нравится поступать вопреки себе?
– Не нравится, – как следует подумав, ответила Мария. – Но иногда мне кажется это необходимым.
– Тогда взгляните на меня, если вам не трудно. За то хотя бы, что я перешёл с вами на «вы».
– Пожалуйста.
Павел сначала смотрел ей в глаза. Потом – на губы. Потом сказал:
– …Большое спасибо.
Напряжённо насвистывая, он выбрался из раскопа.
В ночь перед ливнем, в студёную ветреную ночь, девушки почти не спали. Они зябли и спорили из-за одеял: кто-то недосчитался одного и требовал, чтобы староста навела порядок. До самого пасмурного рассвета сквозь мимолётный сон ощущался и не давал забыться холод. Чтобы было теплее, шестеро девушек улеглись к рассвету по двое, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись сразу шестью одеялами.
Спальный мешок при сборах достался один на группу. Его уступили старику Учёному. Он пробовал отказаться, но группа уже знала про его суставной ревматизм, как знала и кастелянша, женщина с молодым лицом и пожилыми глазами.
– Долго раскачивались. Отдала ещё в марте, пятому курсу, в Крым. Те все с мешками поехали. По два одеяла вам положено. Да уж больно тонкие. По три вам даю. Может, кто спасибо скажет, когда приедете, – безмятежно говорила она и улыбалась, работая на раздаче. Лишь глаза её немного жалели отъезжающих. – Ох, лучше бы на биофаке учились, так – нет, на могилки едут…
Потом она появилась во дворе рядом с Марией, стоящей уже без дела. Кастелянша стягивала на горле ворот старой вязаной своей кофты, протёртой на локтях, сутулилась и примечала, как загружаются машины.
– До обеда не управятся, – говорила она в пустоту. – Четвёртый ловчее таскал. А выехали в двенадцать.
И оглушительно трещал около них мотоцикл заезжего юного зеваки в помятом оранжевом шлеме. И, стоя в голубоватом выхлопном чаду, сокрушённо качала головою кастелянша.
– Нет, не управятся… Дыму-то! Дыму!.. – махала она рукой, словно отгоняла от себя большую привязчивую муху. – И так у меня сын ночами курит. Вот… Приучился.
– …На биофаке-то – гербарии! А у вас что? – спросила она вдруг Марию. – А ну как пристанут – сниться будут, мертвяки-то?.. Охх, нашли с кем связываться.
Расстроившись, кастелянша махнула рукой и отвернулась. Потом неподвижно смотрела вслед отъезжающим машинам. А староста, устроившаяся в кузове возле кабины, нагнулась к Марии и сказала ей громко на ухо:
– Это – мать – Баршина!
Баршин? Кому-то дорог?.. И кто-то, в тревоге за его судьбу, мается, печалится, надеется на лучшее… Потрясённая этим открытием, Мария оцепенела. Все – люди – дети… Все, даже очень плохие, это – чьи-то дети, дети живущих… Все, даже очень старые, существуют не сами по себе, они – чьи-то дети, дорогие для умерших…
Тогда староста повторила ей, как глухой. Показывая на неподвижную женщину пальцем и отирая сдобные крошки с розовых губ, она кричала Марии в ухо, покраснев от натуги:
– Это – твоего! – Баршина! – мать!
…Скрестив руки на старой кофте, женщина стояла в памяти – и пристально смотрела в эту ночь, заботливая хозяйка казённых клетчатых одеял, спящая, должно быть, сейчас в домашнем тепле. И Марии снова было неловко перед нею, как бывает неловко богатому человеку перед нищим: скаредному – ничем не желающему делиться с бедняком.
– Тьфу… – изругала себя Мария за неспособность сделать доброе Баршину, а значит – женщине.
– Тьфу! – расстроилась она из-за себя и уснула.
Новое утро выдалось ещё более холодным и непривычно тёмным. Закутанные, невыспавшиеся девушки двинулись к грузовику, отвозившему археологов на Белую гору. Там, на сквозном ветру, группа дольше обычного не расходилась по курганам. Девушки снова ссорились, и пустая жестяная бочка, в которой обычно привозили воду для питья, забытая со вчерашнего дня на горе и сваленная набок, под напором ветра то вкатывалась вверх по холму, то, под собственной тяжестью, не удерживаясь, катилась вниз, против ветра, и слабо погромыхивала.
Мария спустилась в раскоп. Но жаркая тяжесть в руках была непривычной и неудобной. Она вяло поработала, сидя на земле, прислонившись спиною к бугристой стенке. Подумала, что куда холоднее сейчас девушкам, работающим на курганах, открытых ветру. И через время поняла, что проснулась.
Старик Учёный стоял перед нею всё в том же продранном трико и шляпе. Только шляпа теперь была подвязана под подбородком грязными тесёмками. Он молча размотал её платок и осмотрел голову.
– Так. Заживает на вас – тоже как на собаке. Всё в полном соответствии… Собачья живучесть – оч-чень неплохое качество для археолога. Очень! И помните – вашу работу по ранней бронзе кроме вас не сделает никто. В таком ключе у нас эпоха не исследовалась. Так что не вздумайте сбежать в болезнь! Навык преодолевать болезнь, кстати, можно выработать. Или же – ей можно не подчиниться. Не подчиниться болезни – да и всё. Просто так, внаглую!
Ветер завывал над Белой горой. Совсем низко ползли непроглядные тучи. Платок Марии, брошенный Учёным, валялся у неё в ногах, коричневым пятном – наружу, а самого старика уже не было в раскопе. Так и не успев ничего понять, Мария заснула снова. И начался дождь, похожий на вселенский потоп.
Группа вернулась в низину. Рассорившиеся девушки мало разговаривали между собой и сразу забрались под одеяла, стараясь согреться. Мария же долго искала третье своё одеяло, но так и не нашла.
У неё хватило сил выйти вместе со всеми к обеду, в большую палатку, и прожевать кусок тушёнки с твёрдыми крупинками жира. Воротившись последней, она сразу и без удивленья увидела на своём матрасе одно-единственное тонкое одеяло, сиротливо валявшееся в ногах.
