Где он теперь, золотой век Шумера? «И страх пришёл туда, где не было страха. И ужас пришёл туда, где не было ужаса. Вражда пришла туда, где не знали врагов»… Ещё счастливая от знанья, Мария наткнулась взглядом на лицо экзаменаторши, отяжелевшее в весеннем свете. Профессориня встала. Деревянной походкой она прошла – сквозь весенний весёлый сквозняк – к столу, за которым только что готовилась к экзамену Мария. Обшарила весь стол, залитый ласковым светом… Сверху – снизу… Перерыла исторические тяжёлые карты… И Мария оторопела, поняв наконец, что´ та ищет – она ищет нечто, что уличило бы Марию – в списываньи… Ничего не найдя и пряча глаза, профессориня раздражённо поставила ей «хорошо». Не «отлично», а только – «хорошо». И Марии было невероятно стыдно за неё, великолепную, недосягаемую, унизившуюся вдруг – до обыска. До обыска, до заниженья оценки… И жар бросался Марии в лицо, словно язык пламени вырвался на миг из преисподни и достиг лица…
Профессориня – не извинилась, всё ещё не верила происходящему Мария. Даже не извинилась…
«Почему – они – такие?» – разрывала она тонкий свой сон, выбираясь из него – к ясности. Из мягкого сна – к жёсткой ясности: …Зачем?»
«А он – живёт – среди них – без них!..» – вдруг радостно догадалась она про старика Учёного.
И тогда Мария успокоилась. И улыбнулась Учёному на расстояньи – как своему. И покорилась сну безропотно. Но помнилось всё время, но ощущалось во сне – тревожное: совсем недалеко от тёплого дыхания живых, вознесённые Белой горой к самому предрассветному небу, зияют разверстые потревоженные могилы. И под навесом катакомб стынут коричневые, наполовину очищенные от земли скелеты скифо-сарматского племени, отвоевавшего, смирённого временем, сгинувшего в веках. И вот уже два тысячелетия тонкие кости фаланг не могут дотянуться до рыхлых позеленевших мечей… И давно истлели колчаны, принадлежавшие тем, бывшим живыми. Лишь мохнатые наконечники стрел жалкой кучкой впились в плотный покров белой земли; они будто летели сейчас зелёным роем в подземном своём пути, потеряв и древко, и оперенье, – летели, не двигаясь с места, в спрессованном бело-глиняном остановившемся времени…
Но вот стало заметно холоднее. Уже бряцало ведро. Плескалась, лилась вода. Дежурные по кухне, поднимавшиеся загодя, переговаривались негромко, позёвывали вслух и окликали друг друга, и горьковатый запах дыма уже проникал в палатку. Это означало, что с минуты на минуту раздастся стук расставляемых мисок, и трое дежурных вот-вот прокричат, приставив ладони ко рту, во всю мощь лёгких резкое «Подъёом!..», и долго ещё будут колотить ложкой по пустой, гулкой бадье.
Девушки работали на том самом небольшом кургане, выбившемся из цепи великих – на малом кургане с грабительской воронкой, ничего интересного не ожидая в этом раскопе. Но старик Учёный в своей дотошности был последователен и упрям:
– Остатки стенки склепа из нетёсаных камней – это уже кое-что. Зачистить их перед съёмкой как следует – и осторожно. Мы должны отработать все версии, ибо захоронение более позднее, к каковым без сомнения принадлежит этот курган в отличие от прочих, даст историческую картину в динамике, в своём развитии и…
Заблудившись окончательно в лабиринте витиеватой мысли, старик оцепенел, опустив морщинистые веки. Казалось, однако, что он рассматривает прорехи на своих обвислых штанинах, испачканных белыми пятнами густой пыли.
– Я похож на чудака? – неожиданно спросил он Марию, поднимая веки по-птичьи и словно просыпаясь под своей шляпой. – Вы смотрите на меня так неподвижно, потому что я похож на чудака?
– Нет, – покачала головой Мария. – Вы похожи на гжель.
Учёный снова уставился в глубоком недоуменьи на синее своё трико, продранное на коленях. Он немного постряхивал с него мел.
– Непостижимо! – раздражённо пожал он плечами. – Такой тяжёлый взгляд – и такие легковесные мысли… Кстати, отчего у вас такой тяжёлый взгляд, младая госпожа? У вас была тяжёлая жизнь?
– У меня была лёгкая жизнь, – ответила Мария равнодушно.
– …Значит, на лёгкой работе здесь останетесь – вы! – решил тогда Учёный, деловито ткнув пальцем в полумрак раскопа. – Ибо всё должно быть в полном соответствии!
– Ох: ибо, ибо, – согласились недовольные городские девушки, уставшие взмахивать кирками.
Вскоре груда перепутанных тёмных костей обнаружилась на могильном дне. И работа пошла та самая, лёгкая: с кисточкой и ножом, – по сантиметру, по миллиметру освобождать их, не тревожа, от земли. Марию оставили здесь одну – шестеро девушек с кирками на плечах ушли на великий Третий, самый большой в общей цепи курганов.
Народ переходил и на Четвёртый, и на Пятый, оставив в погребальных ямах по одному человеку – дочищать, выметать, пропитывать клеем то, что легко могло разрушиться при прикосновении. На Третьем же великом уже рылся пробный шурф, и в самом этом пробном шурфе, в стороне от кургана, странным образом вышла нежданная здесь керамика. Черепки уложили в огромные и просторные пока ящики для находок, чтобы зимою, в кабинетах, составлять и склеивать их, на ощупь, по изломам, угадывая очертания древних сосудов.
Мария выбиралась из ямы и подолгу смотрела в сторону великого Третьего, на вершине которого только начиналась работа. Под двенадцатиметровым слоем земли покоились в великом Третьем останки воина. И так же, как в первых двух курганах с одиночными захороненьями, под правой рукою его лежал боевой бронзовый акинак, а под левой зеленела груда наконечников стрел. Но рядом с его скелетом должны были обнаружиться ещё два – женских, поражающих своей непохожестью.
Один из них принадлежал женщине необычайной красоты. Она была высокой и стройной – узкий, ладный костяк говорил о том, – и, вероятно, большеглазой, что можно было легко определить по черепу, небольшому, с огромными глазницами. В изголовье её сохранились ещё впечатавшиеся в грунт следы истлевших прутьев корзины. Но в совершенной целостности были и бронзовое отполированное зеркало на длинной ручке, изрядно позеленевшее, и сточенные кусочки охры и мела – то были её румяна и белила. И Мария откуда-то хорошо знала про то… Её румяна и белила…
Ещё Мария знала про нефритовую россыпь мелких просверленных камушков под правым её запястьем – про россыпь, бывшую когда-то браслетом, и про странные круглые серьги – крупные, пробитые зеленью, из золотой тонкой проволоки, плотно намотанной на бронзовые кольца…
Скелет же другой был широк, основателен и мал. А низкий таз, искривлённые кости ног и грубоватые скулы напоминали о земном облике женщины, в которой, вероятно, было много жизни, силы и сноровки. Ни единого украшения не ушло с нею в могилу, а лишь короткий боевой меч да колчан со стрелами. Это была женщина-воительница, хорошо, должно быть, скакавшая на коне и сопровождавшая мужчину-воина в его походах…
Но скелет первой находился рядом со скелетом хозяина подземного, последнего их пристанища. Скелет – той, тонкой…
Кто из них больше любил себя – первая ли, вторая ли? И кого из них больше любил он, воин с низким лбом и на диво сильной челюстью? Верно ли угадали люди, захоронившие их и положившие тонкую красавицу – ближе? И это было то, чего Мария не знала. Она – не знала, и переживала: которую – из двух?.. И когда думала, что всё-таки красавицу, то улыбалась от радости.
Но Мария мрачнела и хмурилась: ей не нравилось, что при мужчине эта, красивая, – не одна… Потом, за работой, она запоздало догадалась: единственной могла быть только красавица-воительница… Чтобы быть единственной, нельзя быть только красавицей – или только воительницей… Тогда ей стало спокойно, как становится спокойно человеку от совершенного пониманья, даже если это пониманье никогда не воплощается в видимой жизни.
Археологам, работавшим там, на великом Третьем, ещё только предстояло дойти до пустого могильного дна и потерять его, наткнувшись на естественные чередования пластов грунта, полностью совпадающие с пластами пробного шурфа на той же глубине. И лишь потом определить катакомбный отсек, небывалый по своей площади, и углубиться в сторону. Марии же предстояло ждать и смотреть издали, не выдавая ничем странного своего и точного знанья, обнаруживать которое среди прочих людей было – нельзя. И по-прежнему мгновенный сильный ветер пролетал над вершиной и оставлял рассеянное в синеве звучание, кочующее над Белой горой – то оживающее, то смолкающее, монотонное как века.
…Есть иные планеты,
Где мы были когда-то,
Где мы будем потом,
Не теперь, а когда, потеряв —
Себя потеряв без возврата,
Мы будем любить
Истомлённые стебли
Седых шелестящих трав,
Без аромата,
Тонких, высоких, как звёзды печальных…
В могильной яме, однако, было заметно прохладней, чем на солнцепёке, под близким огненным небом. И Мария охотно спрыгивала в неё по меловым высоким ступеням. И однажды её нож, подчищавший коричневые позвонки, наткнулся на невидимое препятствие. Он проскрежетал чуть приметно и мягко.
