— Эгоист!
— Почему? — не понял Кокотов.
— Шанель.
— Это женские…
— Сами вы женские! «Шанель. Эгоист». Последний писк старушки Коко.
Ибрагимбыков устроился у окна, по бокам сели суровые телохранители в черных хромовых куртках. Злодей посмотрел на золотые часы (с такими его не пустили бы к Начфуксу даже на порог), вздохнул и стал наблюдать за вялым свободолюбием осенней бабочки, заточенной между оконными рамами.
Пришли мопсы. Они важно поздоровались с рейдером, едва их заметившим, и сели рядом. Боледина разложила на плечах кудлатые волосы, напоминавшие прическу китайской Барби, поправила понурую грудь и принялась любовно рассматривать свой перстенек. Начинающий Солженицын, похожий на подрощенного гнома, тут же открыл ноутбук и, роясь пальцами в бороде, углубился в работу над новым романом. Ведмедюк, встретившись с Кокотовым взглядом, нагло усмехнулась. На ее лице, похожем на физиономию пожилого индейца, можно было прочесть: «Сами виноваты! Мы вам предлагали!»
— Мерзавцы! — шепнул возмущенный писодей.
— А вы разве встречали среди писателей порядочных людей?
— Конечно встречал!
— Например?
— Достоевский!
— Да, пожалуй. Но он был лютый игрок и в неточках разбирался…
Последним в стане врагов появился адвокат. Как и положено защитнику бандитов, он был обрит наголо, одет в затертый джинсовый костюм, грязные кроссовки и походил на громилу из боев без правил. Ручищи у него были здоровенные, со сбитыми костяшками, а на левом мизинце красовалась синяя наколка-перстень с буквой «А», вписанной в ромб. Он развалился на стуле, закинул ногу на ногу и, достав из наплечного планшета бумаги, стал разглядывать их с презрением, словно кипу рекламных проспектов, вывалившихся из почтового ящика.
Жарынин сделал незаметный знак своему ветхому воинству, и оно угрожающе зароптало:
— Позор, позор, позор…
Ибрагимбыков отвел взгляд от бабочки, усмехнулся и движением руки успокоил охранников, подавшихся было вперед, чтобы прекратить поношение. Адвокат даже не оторвался от бумаг. Снова высунулась дожевывающая голова секретарши и, оценив обстановку, скрылась. Злодей и режиссер, встретившись взглядами, долго смотрели друг другу в глаза: игровод с ненавистью, рейдер — с примирительной иронией. В конце концов горец, не выдержав поединка, вновь заинтересовался бабочкой за стеклом.
— Встать! Суд идет!
Звякнули потревоженные награды ветеранов. Кокотов, поднимаясь со стула, задумался: а что, собственно, значит выражение: «Суд идет!»? С одной стороны, это можно истолковывать буквально, мол, входит судья и направляется-идет к столу. С другой — можно понять совсем иначе: суд уже начался и продолжается-идет, пока не закончится. Так и не решив, какая из двух версий верней, писодей оглядел судью. Какая же она маленькая, чуть выше Пахмутовой! Рыжеволосая. Лицо круглое, детское, веснушчатое, но серьезное, усолидненное массивными очками.
— Рыжая! — тихо огорчился игровод. — Это плохо!
Однако сумрачность Добрыдневой выглядела ненастоящей — такую напускают на себя смешливые от природы люди, чтобы не расхихикаться в неподходящем месте и в неподобающий момент. К тому же на служительнице Фемиды была просторная черная мантия, отчего она удивительно напоминала начинающую колдунью Гермиону — подружку Гарри Поттера. Добрыднева села, положила перед собой толстые папки и странно повела плечами, точно мантия жала ей под мышками.
— Слезонепробиваемый жилет! — шепнул режиссер соавтору.
— Да ну вас!
Судья обвела зал строгим взором и объявила тонким девчачьим голосом:
— Рассматривается гражданское дело по иску Ящика… — она невольно улыбнулась, — Савелия Степановича, — к Ибрагимбыкову Отару Ивановичу о признании недействительной сделки по приобретению акций ДВК «Ипокренино». Истец явился?
— Да, ваша честь!
— Хорошо, сядьте! — Судья с интересом посмотрела на золотую звезду «Гваделупской каракары».
— Ответчик?
— Здесь, ваша честь, — Ибрагимбыков с готовностью встал и вежливо поклонился, точно на светском приеме.
— Горный козел! — пробормотал Жарынин и сделал старикам тайный знак.
И тут же волна серной кислоты набежала на мертвый песок:
— Позор, позор, позор…
— Что-о тако-о-е? — Добрыднева удивленно посмотрела сначала на ветеранов, потом на секретаршу, ожидая подтверждения, что ей это не померещилось. — Детский сад. Удалю из зала!
Дверь распахнулась, и на пороге появились юные Огуревичи, все в черных масках. За их спинами угрожающе нависли телохранители. Однако рейдер незаметным движением запретил насилие.
— Вы кто? — хмурясь, чтобы не рассмеяться, спросила судья.
— Мы свидетели! — потусторонним голосом сообщил Прохор, безошибочно направляясь к свободным стульям.
Корнелия с кузиной двинулись следом, стараясь попадать в ногу.
— Если свидетели, ждите за дверью! — строго сказала судья. — Я вас вызову.
— Но мы…
— У вас в ушах вата? В коридоре! — приказала Добрыднева. — И маски снимите. Не в цирке! Есть еще в зале свидетели?
— Есть… Мы… — оторвалась от своего перстенька Боледина.
— Кто — мы?
— МОПС.
— Мопс? О господи! Час от часу не легче! В коридор!
Прохор в недоумении глянул через маску на режиссера, но тот лишь пожал плечами. Юный истребитель энергетических глистов развернулся и вывел своих сестер вон. Следом за ними, изнемогая от величия, удалились и мопсы.
— Та-ак, есть еще свидетели?
— Нет, ваша честь.
— А эти кто? — Она кивнула на ряды ветеранов, зароптавших от явного неуважения к их сединам и наградам.
— Это представители истца! — нехотя ответил Морекопов, всем своим видом давая понять, что каждое его слово стоит денег.
— Все?
— Все!
— И доверенности есть?
— Разумеется, ваша честь!
— Передайте секретарю вместе с паспортами!
Морекопов понес бумаги торжественно, будто верительные грамоты. В рядах старческого сопротивления началось смятение. Огуревич и Жарынин собирали документы. Меделянский, проведший последние годы в Брюссельском суде, ворчливо заметил, что во всем цивилизованном мире достаточно предъявить водительские права, но требуемый паспорт все же отдал. Некоторые ипокренинцы позабыли, куда положили документы, шарили в карманах и сумочках, волновались. Внебрачная сноха Блока так и не нашла, расплакалась, начала визгливо объяснять суду, кто она такая и почему обязана присутствовать на заседании. Взбешенный Жарынин сам вывел ее вон вместе с Грушко-Яблонским, предъявившим незалежную ксиву с трезубцем. Надо полагать, режиссер вышиб его не за это, а за Железный крест на свитке.
— А это еще у нас кто? — Добрыднева кивнула на башибузуков в кожаных куртках.
— Охрана.
— Какая еще охрана?! Вы в суде. В коридор!
Телохранители вопросительно посмотрели на хозяина.
— Мне что, приставов вызвать?
Ибрагимбыков разрешительно кивнул, и парни под одобрительный ропот ветеранов вышли. Судья еще раз придирчиво оглядела зал, как чистоплотная хозяйка — помещение после генеральной уборки, и продолжила:
— …Настоящее дело рассматривает судья Добрыднева при секретаре Охлябиной с участием адвокатов Морекопова и Кочуренко. Отводы имеются?
— Нет, — лениво приподняв зад, бросил Кочуренко.
— Нет, ваша честь, — торжественно встав и сложив руки, будто оперный певец, ответил Морекопов.
— Хорошо. Разъясняются процессуальные права и обязанности. Участвующие в деле лица имеют право знакомиться с материалами дела, делать выписки из них, снимать копии, заявлять отводы, представлять доказательства и участвовать в их исследовании…
Конечно, подумал Кокотов, все эти разговоры про слезонепробиваемый жилет — выдумка и ерунда, но вот интересно, что она чувствует, сажая кого-нибудь в тюрьму? Тут же забывает, уходя пить чай, или этот уведенный прямо из зала в наручниках бедолага является ей бессонными ночами и вопрошает: «За что, ваша честь! За что?!»
— …Также истец вправе изменить основание или предмет иска, увеличить или уменьшить размер исковых требований, либо отказаться от иска, ответчик вправе признать иск, стороны могут окончить дело мировым соглашением. Сторонам права понятны? Ходатайства имеются?
— Да, ваша честь, просим приобщить к делу заявление председателя Союза служителей сцены.
— Суть?
— Он возражает против пересмотра акционирования «Ипокренина»!
— Мерзавец! — воскликнул Жарынин, гневно глянул на Меделянского и подал знак Огуревичу, а тот торопливо набрал на телефоне эсэсмэску.
— Мы возражаем! — встал Морекопов. — В деле уже имеется заявление, где председатель ССС выражает несогласие с акционированием!
— Передайте заявление!
