— Да, ваша честь, просим приобщить к делу заявление председателя Союза служителей сцены.
— Суть?
— Он возражает против пересмотра акционирования «Ипокренина»!
— Мерзавец! — воскликнул Жарынин, гневно глянул на Меделянского и подал знак Огуревичу, а тот торопливо набрал на телефоне эсэсмэску.
— Мы возражаем! — встал Морекопов. — В деле уже имеется заявление, где председатель ССС выражает несогласие с акционированием!
— Передайте заявление!
Кочуренко небрежно протянул судье листок бумаги. Она, пробежав глазами, объявила:
— Заявление подано преждевременно и будет рассмотрено позже. Считают ли стороны возможным начать судебное разбирательство при имеющейся явке?
Дверь отворилась, и на пороге, как чудное виденье, возникла Ласунская. На ней было изящное бордовое платье с глубоким декольте, прикрытым норковым палантином, на голове красовался розовый тюрбан, скрепленный серебряной брошью. Лицо, виртуозно подновленное макияжем, издали казалось намного моложе. Кутаясь в мех и ласково глядя на судью, актриса спросила голосом вдовствующей королевы:
— Простите, голубушка! Здесь у нас отбирают «Ипокренино»?
— Здесь никто ничего не отбирает, — передразнила Добрыднева, рассматривая наряд вошедшей. — Вы, собственно, кто?
— Я? Ласунская…
— Конкретнее — свидетель или представитель истца? Если свидетель, ждите в коридоре!
— Я Ласунская… — растерянно повторила великая актриса.
— Она представитель истца, — пришел на помощь Морекопов. — Вот доверенность!
— Хорошо. Отдайте секретарю паспорт и садитесь. Больше не опаздывайте!
— Бабушка, давайте паспорт! — протянула руку простодушная Охлябина.
От слова «бабушка» Вера Витольдовна вздрогнула, как от удара кнутом, побледнела, пошатнулась и, чтобы не упасть, схватилась за дверной косяк. На помощь одновременно рванулись Жарынин и Ибрагимбыков. Они подхватили ее под руки и бережно усадили на стул. Актриса задыхалась, держась за сердце.
— Валидол! Есть валидол?!
Десяток сморщенных рук с готовностью протянули свои таблетки.
— Лучше нитроглицерин, — со знанием дела посоветовала Саблезубова.
— Надо вызвать «скорую»… «Скорую»!
Добрыднева покачала головой, встала и взяла папку:
— Перерыв. Развели в суде богадельню…
— Это же Ласунская! — с упреком бросил Огуревич.
— По мне хоть Алла Пугачева, — сказала судья и удалилась.
— Я же… я не хотела, я же просила… Зачем?! — всхлипнула любимица Сталина и сникла, теряя сознание.
— «Скорую»! «Скорую»! — кричали все хором. — Надо открыть окно!
«Скорая помощь» приехала на удивление быстро.
— Сюда! Сюда! — загалдели ветераны, завидев людей в белых халатах. — Умирает! Скорей!
Ласунская тем временем пришла в себя и уверяла, что абсолютно здорова. Однако ей измерили давление, пощупали пульс и почти силой уложили на носилки.
— Мы не должны ее потерять! — строго предупредил Болтянский.
— Не потеряете, — ответил доктор так, будто речь шла о варежке.
Ибрагимбыков наблюдал за происходящим с неподдельной тревогой. Когда актрису понесли, он догнал врача, что-то шепнул ему и сунул в оттопыренный карман халата деньги. Тот принял мзду равнодушно и кивнул, мол, не переживайте — полечим! Старики гурьбой проводили носилки до лестницы, но Тамара по приказу Жарынина стала загонять ветеранов в зал. Кокотов направлялся к своему месту, когда заплакала Сольвейг.
— Срочно! Приезжай! — сурово сказала Валюшкина.
— Ты без меня не можешь? — пошутил писодей.
— Немедленно! Это. Серьезно!
Голос у нее был странный: взволнованный и строгий одновременно — так обычно говорят в присутствии посторонних.
— А что случилось? — напрягся Андрей Львович.
— К тебе пришли.
— Ко мне? Кто?
— Приезжай. Узнаешь.
Автор «Кандалов страсти» затомился недобрыми предчувствиями. А что же вы хотите? Он вырос в стране, где люди, к которым «приходили», исчезали надолго, а то и навсегда. Светлана Егоровна на всякий случай понижала голос и вжимала голову в плечи, когда речь заходила про ее дядю, старшего брата отца — Тимофея Антоновича, арестованного за студенческий доклад о хазарском походе князя Святослава. Отсидев, дядя остался на Севере, работал учителем в сельской школе и умер еще до рождения Кокотова. Мнительный писодей вообразил плечистых оперативников, притаившихся с наручниками за дверью, и заранее струсил. Но взяв себя в руки, мысленно обследовал последние годы своей жизни и пришел к выводу: ничего такого, за что могут «прийти», он не совершал. А там кто его знает…
— Мне надо съездить домой! — объявил Андрей Львович.
— Вы спятили! Сейчас начнется самое главное! — побагровел игровод. — Все идет отлично! Гениальная импровизация судьбы. Разве вы не видите, обморок Ласунской пробил Добрыдневу насквозь! Жилет не помог. Она в наших руках!
— Я этого не заметил.
— Вы просто ничего не понимаете! Я вам гарантирую. Осталось чуть-чуть… Не уходите!
— Мне надо домой.
— Неужели вы не хотите насладиться победой?! Увидеть, как этот надушенный абрек на наших глазах превратится в жалкого обделавшегося барана?
— Мне надо.
— Ну, как знаете… — игровод посмотрел на писодея с презрением, словно тот дезертировал с передовой, бросая товарищей на верную смерть. — Идите к черту!
Кокотов бросился к выходу, но спохватившись, вернулся.
— Что еще? — надменно спросил режиссер.
— Одолжите на такси!
— И что они только в вас находят? — фыркнул Дмитрий Антонович, доставая бумажник.
…Выскочив из суда, Андрей Львович поднял руку и остановил облезлый «жигуленок». Водитель долго соображал, где находится Ярославское шоссе, потом, цокнув языком, кивнул: садись. В машине пахло пловом и кизяком. По дороге Андрей Львович сообразил: должно быть, Нинка затеяла постирушку, а у древней «Эврики», мечущейся, воющей и дребезжащей при отжиме, как старая нимфоманка, слетает с резьбы резиновый шланг. Надо постоянно за этим следить. Значит, случилось худшее: вода протекла на нижних соседей, а это такие жуткие пьяницы и скандалисты, что не дай бог! Однажды неверная Вероника поливала на балконе цветы в ящичках и брызнула на соседское белье, развешенное внизу. Что тут началось! Крик, ругань, вызов участкового. Еле-еле откупились…
Снова заплакала Сольвейг. Писодей, уверенный, что звонит Нинка, торопливо откликнулся, но это был соавтор.
— Вы где, дезертир?
— Еду…
— Могу захватить вас после суда, — предложил Жарынин.
— Нет, спасибо, я сам доберусь…
— Ах, простите! Ах, извините, коллега! — заерничал игровод. — У вас же теперь столько персональных шофериц! Смотрите, уездят!
— Прекратите!
— Не ерепеньтесь! Паспорт-то ваш у меня. Вы теперь крепостной. Ясно?
…Из лифта Кокотов вышел этажом ниже, чтобы оценить масштабы коммунальной беды, но никаких признаков водной катастрофы не обнаружил. Мыльные лужи не выползали из-под дверей, соседи не гремели ведрами и не орали, обещая засудить «мокрушников». Не было и дэзовских сантехников, светящихся небритым счастьем легкой поживы. Никаких следов потопа. Обрадованный и встревоженный, Андрей Львович, одним духом одолев ступеньки, убедился, что и здесь, на его площадке, сухо. В прихожей ждала Валюшкина: наверное, услышала звук отпираемой двери. На ней был красный спортивный костюм, а голова повязана розовой косынкой. Утренняя женщина.
— Проходи! — пригласила она так, словно он не у себя дома, а в гостях.
— Ты мне скажешь, что случилось-то?
— Смотри. Сам, — она махнула рукой в глубь квартиры.
Большая комната хранила следы внезапно прерванной уборки: шторы отдернуты, стулья перевернуты вверх ножками и водружены на стол. Расчехленный пылесос, как мертвый гусь, бессильно вытянул на ковре длинную гофрированную шею. Шифоньер сиял давно забытой полировкой, прочая мебель еще оставалась под матовым ворсом годовой пыли…
На диване в неловких, выжидательных позах сидели две гостьи. Одна из них была Люба, медсестра профессора Шепталя. В потертой замшевой юбке и серенькой водолазке она показалась писодею не такой интересной, как в хрустящем белоснежном халате. Вторая девушка, одетая еще скромнее, в дешевые джинсики и блузку, отвернулась, едва Кокотов вошел. Но и ее он узнал без труда: это она сидела и курила на лавочке вместе с подругой, когда Андрей Львович заезжал в «Панацею», чтобы запутать следы и сбить с толку Жарынина.
— А что случилось? — с тревогой спросил он, глядя на Нинку и невольно трогая бородавку в носу.
— Сейчас. Узнаешь! — мертвым голосом отозвалась одноклассница.
— Это я вам звонила! — встала ему навстречу Люба. — Три раза.
