Эти размышления настолько успокоили меня, что после минутной тревоги и малодушного уныния я снова почувствовала себя, как всегда, спокойно и уверенно. Тот самый молодой врач из дежурной аптеки, к которому давным-давно потащила меня мама, чтобы выяснить, переспала я с Джино или нет, теперь принимал пациентов в кабинете недалеко от молочной. Я решила пойти к нему. Время приема еще не наступило, в прихожей пациентов не было; врач хорошо знал меня и встретил радушно. Закрыв за собой дверь, я тут же твердо заявила:
— Доктор, я почти уверена, что забеременела.
Он рассмеялся, потому что знал, чем я занимаюсь, и спросил:
— Ты огорчена?
— Ничуть не огорчена, наоборот, рада.
— Посмотрим.
Задав несколько вопросов насчет моего недомогания, он велел мне лечь на клеенчатую кушетку, осмотрел меня, а потом весело сказал:
— На сей раз попалась.
Я была рада, что его слова, подтвердившие мои подозрения, не вызвали во мне ни тени досады, я выслушала их со спокойной душой и сказала:
— Я так и знала… а пришла только для того, чтобы лишний раз удостовериться.
— Тогда можешь не сомневаться.
Он радостно потирал руки, словно сам был отцом ребенка, и переминался с ноги на ногу, весело и сочувственно глядя на меня. Но меня мучило одно сомнение, и я хотела его разрешить.
— А какой срок?
— Да около двух месяцев… чуть меньше, чуть больше… а зачем тебе?.. Хочешь знать, кто отец?
— Я уже и так знаю, — ответила я, направляясь к выходу.
— Если тебе что-либо понадобится, пожалуйста, приходи, — сказал он, открывая дверь, — а когда настанет время… ручаюсь тебе, родишь превосходного малыша.
Как и полицейский комиссар, он питал ко мне симпатию. Но в отличие от комиссара он мне нравился. Это был, как я уже говорила раньше, красивый молодой человек, смуглый, здоровый, сильный, с черными усиками, блестящими глазами, белыми зубами, резвый и веселый, как охотничий пес. Я часто ходила к нему на осмотр, по крайней мере раз в полмесяца, и два или три раза из благодарности, так как он не желал брать с меня денег, отдавалась ему на этой самой клеенчатой кушетке, на которой он только что осматривал меня. Но он был тактичен и никогда, разве что в шутливой и дружеской форме, не настаивал на этом. Он давал мне разные советы; думаю, что по-своему он даже был немного влюблен в меня.
Я сказала доктору, что знаю, кто отец моего ребенка. На самом же деле в тот момент я скорее интуитивно чувствовала это, а точно не знала. Но когда я шла по улице, роясь в памяти и считая дни, мое предчувствие превратилось в уверенность. Я вспомнила, что именно около двух месяцев назад я испытала одновременно чувство ужаса и наслаждения, и это исторгло из моей груди протяжный жалобный крик, крик агонии и экстаза, раздавшийся в темной спальне, и я пришла к заключению, что отцом ребенка мог быть только Сонцоньо. Конечно, страшно было сознавать, что я зачала ребенка от Сонцоньо, от этого беспощадного и жестокого убийцы, и особенно страшно, что ребенок может стать похожим на отца и унаследовать его характер. С другой стороны, я должна была признать, что Сонцоньо имеет право на это отцовство. Сонцоньо был единственным из всех близких мне мужчин, которому удалось по-настоящему овладеть мною, затронуть самую сокровенную и темную сторону моей плоти, не вызывая при этом никакого отклика в моем сердце. И тот факт, что я, испытывая ужас и страх перед ним, отдалась ему помимо своей воли, не опровергал, а, наоборот, подтверждал всю силу и сложность его власти надо мною. Ни Джино, ни Астарита, ни даже Мино, к которому я питала совершенно особое чувство, не пробудили во мне ощущения столь естественной, хотя и ненавистной мне, власти. Все это казалось мне странным и в то же время жутким; но так уж устроена жизнь: чувства — это единственное, что бесполезно отрицать, их ни отвергнешь, ни проанализируешь до конца. В заключение я пришла к выводу, что для любви нужны одни мужчины, а для зачатия детей — другие, и если верно то, что отец моего ребенка — Сонцоньо, то не менее верно и другое: я ненавидела его, избегала, а любила лишь одного Мино.
Я медленно поднялась по лестнице, думая о той жизни, которую отныне носила в своем чреве. Войдя в переднюю, я услышала разговор, доносящийся из большой комнаты. Я заглянула туда и, к своему удивлению, увидела Мино, он сидел за столом и спокойно беседовал с мамой, которая собиралась шить. В самом центре комнаты горела лампа, положение которой можно было изменить с помощью противовеса, а бóльшая часть мастерской была погружена в темноту.
— Добрый вечер, — сказала я, медленно входя в комнату.
— Добрый вечер, добрый вечер, — произнес Мино хриплым и нетвердым голосом. Взглянув на него, я заметила, как блестят его глаза, и решила, что он пьян. На одном конце стола была расстелена скатерть, стояли два прибора, а так как мама всегда ела на кухне, я поняла, что второй прибор предназначался для Мино. — Добрый вечер, — повторил он, — я принес свои вещи… они там… и я успел подружиться с твоей мамой… не правда ли, синьора, мы на редкость хорошо понимаем друг друга?
При звуках этого насмешливого и мрачно-игривого голоса сердце мое сжалось. Я в изнеможении опустилась на стул и на минуту прикрыла глаза. Я услышала мамин ответ:
— Это вы говорите, что мы понимаем друг друга… но если вы будете плохо отзываться об Адриане, то мы никогда не столкуемся.
— А что я такого сказал? — воскликнул Мино с притворным удивлением. — Что Адриана создана для жизни, которую она ведет… что Адриана чудесно приспособилась к этой жизни… что же тут худого?
— Вот это-то и неверно, — услышала я возражение мамы, — Адриана не создана для такой жизни… при ее красоте она заслуживает лучшей участи, самой лучшей… известно ли вам, что Адриана одна из красивейших девушек в нашем квартале, а может быть, и во всем Риме?.. Многие во сто раз хуже ее, а живут лучше… а у Адрианы, которая прекрасна, как королева, ничего нет… и я знаю почему.
— Почему?
— Потому что она слишком добрая… вот почему… потому, что она красивая и добрая… если бы она была красивой и злой, все было бы иначе.
— Хватит, хватит, — сказала я, раздосадованная этим спором и особенно тоном Мино, который, видимо, подшучивал над мамой, — я голодна… ужин еще не готов?
— Готов, я сейчас.
Мама положила шитье на стол и поспешно вышла. Я поднялась и пошла вслед за ней на кухню.
— Разве мы открыли пансион? — проворчала она, как только я приблизилась. — Явился сюда… как хозяин… поставил чемоданы в твоей комнате… дал мне денег на расходы.
— Ты что, недовольна?
— Я предпочитаю, чтобы все было по-старому.
— Ну, ладно, считай, что мы жених и невеста… а кроме того, это временно, всего на несколько дней, не останется же он здесь навсегда.
Я сказала еще что-то в том же духе и, желая задобрить маму, обняла ее и вернулась в комнату.
Надолго запомню я этот первый ужин Мино в нашем доме. Он беспрестанно шутил, однако не забывал о еде и ел с большим аппетитом. Но его шутки казались мне холоднее льда и горше полыни. Было ясно, что лишь одна мысль владела им, она впилась в мозг, подобно терниям, вонзающимся в тело; шутки только бередили рану и еще глубже проникали в нее своим жалом, всякий раз вызывая новую острую боль. Это была мысль о том, что он проболтался Астарите: по правде говоря, я никогда не видела человека, который бы так раскаивался в своем поступке. Еще в детстве священники внушили мне, будто раскаяние снимает вину, но в отличие от этого раскаянию Мино, казалось, не будет конца, оно никогда не иссякнет, не принесет облегчения. Я понимала, что он ужасно страдает, и сама страдала вместе с ним в равной мере, а быть может, даже больше, ибо не в силах была развеять или хотя бы смягчить эти страдания.
Мы молча съели первое. Потом мама, которая подавала нам и стояла возле стола, сказала что-то о ценах на мясо, и тогда Мино, подняв голову, произнес:
— Не беспокойтесь, синьора… отныне это моя забота, я не сегодня-завтра получу очень хорошее место.
Эти слова вселили в меня надежду. Мама спросила:
— Что это за место?
— В полиции, — ответил Мино с подчеркнутой и удручающей серьезностью, — меня устроит один друг Адрианы… синьор Астарита. — Я отложила нож и вилку и внимательно посмотрела на него. А он продолжал: — Они находят, что у меня есть все качества для службы в полиции.
— Может, это и так, — сказала мама, — но я никогда не любила полицейских… сын прачки, которая живет внизу, тоже стал полицейским… знаете, что заявили ему парни, которые работают здесь рядом, на цементном складе? «Держись-ка теперь от нас подальше, мы тебя и знать не желаем…» И потом в полиции мало платят.
Презрительно скривив рот, мама сменила ему тарелку и поставила перед ним блюдо с мясом.
— Но речь идет не о такой работе, — возразил Мино, накладывая себе жаркое, — в данном случае речь идет об одном важном месте… деликатном… секретном… э-э, черт возьми!.. Разве зря я учился?.. Ведь я почти закончил университет… я знаю языки… в полицейские идут бедняки, а не такие люди, как я.
