12
Они преступили черту, еще не успев до конца осознать это, хотя то, что случилось, подготавливалось уже давно и было неминуемо. И оттого, что все произошло так стремительно, они еще не представляли себе всех последствий. Ник знал, что обманул доверие, но у него появилась какая-то твердость, он и не думал оправдываться. Что случилось, то случилось. Все вышло не так, как им всем хотелось, но предаваться раскаянию было бы пустой сентиментальностью. Между ним и Валей долго нагнеталась страсть, ее надо было изжить и впоследствии, быть может, расплатиться за это.
На пятую ночь снегопад прекратился, сквозь мчавшиеся тучи засверкали звезды, но ветер дул с прежней силой и не менял направления. Считать, что буря улеглась, было преждевременно. И действительно, через несколько часов снова посыпал снег, и наступившее утро было окутано белым туманом, а потом снова закрутила метель и не стихала весь день и всю следующую ночь. Снегом замело все, что было за стенами дома, и уже не верилось, что за их пределами что-то реально существует. Прошло еще три таких дня, и стало казаться, что станция полностью отрезана от остального мира.
Время ощущалось как застывшая тишина, сквозь которую неуклонно продвигается вперед работа. Она начиналась в семь утра, а заканчивалась иной раз только к девяти, а то и к десяти часам вечера. Лишь тогда, усталые, с воспаленными глазами, еще не скинув с себя деловой озабоченности, все они тянулись в комнату отдыха, чтобы немного встряхнуться за игрой в шахматы или карты — Ник научился играть в «дурака», — или послушать музыку у радиоприемника в одном углу комнаты, или же посидеть у телевизора в другом ее углу, посмотреть фильм, телевизионные передачи из Тбилиси были лучше радиопередач из Канаури. В музыку врывалось щелканье и глухие удары бильярдных шаров о борт и частая перестрелка пинг-понга. Допоздна не засиживались, хотелось только как-нибудь скоротать остаток дня; и обычно часам к одиннадцати все отправлялись спать. Но для Ника, у которого дни также целиком проходили в работе, вечера были наполнены томительным нетерпением.
Каждую ночь, выждав, когда все разойдутся по своим комнатам, он возвращался в лабораторию, чтобы еще раз убедиться, сколько сделано за день, и сосредоточить мысли на завтрашней работе. Но и это не успокаивало — нервы его были взвинчены, желания томили его.
Он мог встречаться с Валей только глубокой ночью. Их встречи проходили почти в полном молчании. Они оба были как одержимые.
Однажды Валя шепнула: «Как я ненавижу, когда надо что-нибудь делать украдкой! У меня такое чувство, что всех, к кому я всегда хорошо относилась, я обратила в своих врагов, и сама как будто раздвоилась».
Днем, за работой, у них была возможность поговорить, но они никогда не заговаривали о своих ночных встречах, хотя оба знали, как много значат один для другого. Это сказывалось в случайных взглядах, которыми они обменивались, в том, как они искали повода мимоходом коснуться друг друга.
Однажды утром Валя вошла в лабораторию, держа на ладони маленький голубоватый шарик, подвешенный на золотой цепочке. Это был тот крошечный глобус, который подарила ему Руфь, когда они завтракали вместе в Нью-Йорке накануне его отъезда в Европу. Ник хранил его в футляре для бритвенных принадлежностей, и каждый день на глаза ему попадался среди других привычных предметов голубой шарик — символ бесчисленных, глубоко пережитых воспоминаний. Когда он увидел его в руке у Вали, увидел, как она медленно поворачивает его, рассматривая в резком свете единственной в комнате электрической лампочки, разбирает начертания на нем и, быть может, угадывает тайный его смысл, прошлое и настоящее вдруг сошлись для Ника так неожиданно, что у него сжалось сердце от нежности к Вале. Шарик валялся на полу в ванной, его нашла уборщица и принесла Вале, подумав, что, быть может, это часть ее серьги. Она положила его на Валину кровать вместе с запиской. Валя сразу же поняла, чей это брелок, а теперь угадала и кое-что другое.
— Он, должно быть, очень старинный, — сказала она, когда Ник объяснил ей, что это глобус. — Еще когда не были известны очертания материков. И не обозначены ни Япония, ни Австралия. — Валя с грустью поглядела на шарик и опустила его в руку Ника — крошечный глобус, еще хранивший тепло ее прикосновения. — Это прощальный подарок, верно?
— Как ты догадалась?
— Такую вещицу могла дать тебе только женщина, которая очень хорошо тебя знает. Знай она тебя хуже, она сделала бы тебе более интимный подарок и это было бы ошибкой.
— Ты все еще считаешь меня таким холодным? — спросил он, чуть улыбнувшись.
— Я знаю, что ты не холодный. Но что является твоей истинной страстью это мне и сейчас непонятно.
Он обвел рукой лабораторий со всем, что в ней находилось.
— Я же говорил тебе и опять повторяю: все это. Вот то, без чего я не мыслю своей жизни. И я пообещал, что, когда я вновь найду себя в этом, я выброшу цепь и сохраню весь мир. — Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал ровным, ничего не выражающим голосом: — Мне дала его жена, когда мы виделись с ней в последний раз. Это как бы маленькая шутка, понятная только нам обоим.
— Но ты все еще бережешь подарок.
— Потому что это было не только шуткой, — сказал он коротко.
— И когда же ты выбросишь цепь? — не успокаивалась Валя.
Он пожал плечами и снова занялся работой.
— Кто знает, — сказал он.
— Ты говоришь так, будто не надеешься, что этот день когда-нибудь наступит.
— Сейчас я занят работой и не думаю о тех днях, которые впереди. Если суждено прийти такому дню, значит, он придет.
— Не понимаю я тебя, — вздохнула Валя. — Как можно вести такую… — Она произнесла слово, Нику незнакомое, и с той властностью, какую дала ей их новая близость, настояла на том, чтобы Ник отложил работу и посмотрел слово в словаре, потому что ей хотелось, чтобы он непременно понял; Ник посмеялся, но уступил, —…такую творческую работу, если у тебя нет веры в будущее? Как можешь ты начинать вот этот эксперимент, если в глубине души не уверен, что успеешь его закончить? Или что после тебя будут жить люди, для которых результаты его будут иметь значение?
— Валя, не мучай меня. Всю весну и все лето эти же вопросы я задавал одному человеку, который уговаривал меня сделать то, чего я делать не хотел. Мне неприятно было задавать такие вопросы, еще менее приятно их выслушивать. У меня нет на них готовых ответов. Я просто выполняю то, что нужно выполнить. Ну, принимайся за работу, — сказал он с деланной строгостью. — Нельзя быть такой болтушкой. Помнишь, что сказал о тебе Гончаров в тот вечер, когда мы с тобой познакомились?
Он хотел только пошутить, но шутка не вышла: упоминание имени Гончарова всегда действовало на Валю отрезвляюще. Она умолкла. Ник подумал растерянно, что он, сам того не желая, как бы дал ей пощечину своим напоминанием о том, что этот далекий внешний мир существует. Последнее время Валя как-то осунулась, была более, чем обычно, задумчива и сосредоточена. После разговоров с Гончаровым по радио она работала по нескольку часов подряд, не проронив ни слова.
— Он влюблен в тебя, — сказал вдруг Ник, не выдержав. — Как ты можешь говорить, что не знаешь этого?
— Потому что я этого не чувствую.
«Неужели ты не понимаешь, что это значит для него — то, что мы с тобой здесь вместе?» — хотел он было сказать, но вовремя остановился: зачем мучить ее и дразнить себя? И все же спросил:
— А как ты думаешь, почему он так рвется разговаривать по радио?
— Это не я, а ты ничего не понимаешь, — сказала Валя устало. — Он звонит, чтобы убедиться, что ты тут занят, не скучаешь. Дело не во мне. Ведь не я, а ты в чужой стране, далеко от родины. Ты одинок, и предполагается, что тебе нужны временные развлечения.
— И он думает, что это все, что мне требуется?
— Нет, конечно, он так не думает, он знает, что тебе нужно не только это, что ты действительно хочешь здесь работать. Ведь он перевернул все на свете, чтобы добиться для тебя разрешения приехать сюда, и теперь думает: «Ты хотел работать? Ладно, так работай же!» Я не намерена говорить о нем, — сказала она вдруг отрывисто. — И вообще ни о чем.
Но это была неправда. Валя хотела все разузнать, выпытать, о чем думает и что чувствует Ник, а ему именно этого касаться было трудно.
— Ну объясни, почему тебе это трудно, — настойчиво повторяла она, в свою очередь не понимая, что причиняет ему боль.
— Есть вещи, которых тебе не понять, — сказал он, не зная, как убедить ее.
— Потому что я молода и неопытна? — спросила она преувеличенно спокойно, и, хотя она сердилась на него, Нику стало искренне жаль ее.
— Валя, не заняться ли нам работой? — сказал он ласково.
— А я вовсе на так уж молода и неопытна. Я ведь сразу сообразила, кто подарил тебе маленький глобус.
