Он уже несколько дней, как вернулся в Москву, а его все преследовало чувство тоскливого недоумения. Он никому не позвонил, даже Анни. Он заказал себе место в самолете: через неделю он улетал домой, как раз накануне дня, когда истекал срок его визы. Ник чувствовал себя опустошенным, он действовал как автомат. Внешне все шло, как обычно, — он был все дни занят, второпях, равнодушно досматривал то, что обычно смотрят туристы и что он не успел посмотреть. Но он смотрел и не видел. После юга Москва показалась по-зимнему тусклой, яркая летняя одежда скрылась под черными и коричневыми пальто. В сером воздухе стойко держался острый запах мокрого снега, такой тяжелый после прозрачной свежести гор. Ночью лязг и грохот военных машин становился все громче и длился все дольше: заканчивалась подготовка к военному параду. По всему городу уже начали развешивать стяги и полотнища в честь годовщины Октябрьской революции. Все вокруг было в движении, в спешке.
Ник бродил по музеям, галереям, выставкам, древним церквам, по домам знаменитых людей, где все осталось таким, каким было при их жизни, и где теперь царила тишина. Но ничто не проникало в глубину его сознания. Даже вновь обретенная способность к творческому труду как будто была парализована в самый момент ее взлета и умерла. Быть может, вдохновение его было временным, он заразился им от Гончарова. Но этому верить не хотелось.
Как-то в метро Ник поднимался на длинном эскалаторе сквозь строй холодных мраморных колонн, суровых статуй, нарядных люстр, сверкающего красного, черного и зеленого камня. На время этого долгого подъема Ник оказался затерянным среди плотной людской массы. На поднимавшемся параллельно эскалаторе на одном с ним уровне стояла молодая деревенская женщина в платке и тесно облегавшем ее поношенном черном пальто. Она держала плотно закутанного младенца и новую сумку из блестящей черной клеенки. Женщина улыбалась ребенку, личика которого Ник не видел, потом засмеялась и нежно над ним заворковала. Бормотание ее ласкового голоса, непонятные Нику слова, в которых сосредоточилась вся материнская любовь и нежность, с силой ворвались в замкнутый мир его сознания. В памяти вдруг возникла темная ветреная ночь возле планетария, где Валя поцеловала его первый раз… офицер-грузин, уткнувший лицо в шейку сынишки… коричнево-зеленая квартира, казавшаяся такой громадной и пустынной мальчику, который так и вырос, думая, что постоянная тоска по любви, всегдашняя хватающая за горло боль — вечные и неизменные спутники жизни.
Эти три образа промелькнули у него перед глазами, как ловко стасованные полупрозрачные карты, сквозь которые он продолжал смотреть, не отводя глаз, на женщину, стоявшую почти рядом с ним и, как и он, скользившую вверх вместе с эскалатором. И внезапно тот самый ответ, который Ник так жадно искал, открылся ему: ребенок на руках у женщины ощущал ту самую любовь, которую Ник страстно хотел почувствовать в те давние годы, когда слова воспринимались как смутные звуки и правда любви могла быть воспринята лишь в голосе, в ласке, в милых, обожающих глазах. Это счастье не выпало ему на долю, и потому он не мог дать имени тому, к чему так рвался, — Валя своим голосом коснулась заледеневшего сгустка его тоски и пробудила ее от долгих десятилетий оцепенения, хотя и с опозданием на целую жизнь. Он изголодался по любви, он томился по ней всю свою жизнь, он готов был впивать ее бесконечно и, однако, не мог, не в состоянии был удержать ее, потому что, как это вдруг стало ему ясно, в глубине души не считал себя достойным любви. Где-то во мраке прошлого он все еще оставался тем человеком, который уничтожил мир и все сущее в нем, обрушив на него ослепительно-белую гибель. Тот человек втайне нес самим на себя наложенную печать Каина. Он проехал полсвета в поисках самого себя, и вот что он наконец нашел. Ник не видел больше ни женщины, ни ребенка, они расплылись перед ним множеством пятен, и он стиснул зубы, чтобы удержать слезы. Как всегда, пряча чувства, он высоко вскинул голову, и тут его уже сухие глаза увидели дощечку с надписью. Он ожидал, что прочтет на ней: «Выход на улицу», — но она сулила большее, на ней стояло: «Выход в город», и Нику вдруг стало как будто легче — в конце концов ему дается больше того, на что он чувствовал себя вправе рассчитывать.
Эскалаторы вышли на поверхность, выбрасывая людские потоки. Ник двигался словно во сне. Пройдя несколько шагов, он остановился и стоял как потерянный. Потом глубоко вздохнул. Мимо него, задевая и толкая его, двигались люди — целые толпы людей. Глянув поверх их голов. Ник заметил будку телефона-автомата, и его охватило страстное, неудержимое желание кинуться туда, сквозь всю эту толпу, чтобы услышать голос человека единственного в этом городе, единственного на всем свете, который радостно удивится и облегченно вздохнет, узнав о его возвращении и обо всем, что с ним произошло. И все поймет.
Ник вытащил из кармана пригоршню мелочи. Среди русских копеек, американских центов, английских пенсов и шведских эре он с удивлением заметил знакомый голубой шарик. Ник смотрел на него и лукаво улыбался, пока набирал номер — единственный во всей Москве, который знал наизусть. Он прижал плечом телефонную трубку и ждал. Сердце у него бешено колотилось, пальцы не слушались, а он все старался отпереть замочек у северного полюса крохотного глобуса. Все произошло почти одновременно: цепочка отстегнулась, и из телефона послышался теплый, всегда как будто вопрошающий знакомый голос.
— Это я! — сказал Ник, и слова его прозвучали как победный клич. — Я вернулся!
