“<...> Ельцин разобрал СССР без войны, пройдя совсем по краешку, спас Россию от голода и стал делать нужные реформы: экономические и политические. Было ощущение при нем, что есть реальный шанс на расцвет. Возможно, это самый крупный государственный деятель за всю историю России. Я знаю, что мои соотечественники его не любят”.
“Спорт в телевизоре — вот модель вечности наглядная. Я то есть умру в гроб, а у них будет следующий сезон, новые трансферы, изменения в рейтинге, новые рекорды лиги…”
Максим Лаврентьев. Танатогенез в поэтическом тексте. Наблюдения над русской эсхатологической лирикой. — “Интерпоэзия”, 2008, № 4.
“Задача настоящего исследования заключается в том, чтобы на нескольких достаточно известных интересующемуся читателю примерах продемонстрировать, как отражается процесс наступления смерти в поэтическом тексте, а также предложить свое истолкование этого феномена”. Далее — Дмитрий Веневитинов, Александр Введенский, Константин Вагинов.
Игорь Манцов. В мире животных. — “Частный корреспондент”, 2009, 15 января <http://www.chaskor.ru>.
“Мои родители, мои дяди, тети, дедушки и бабушки — простые, из деревни, от сохи. Я никак не могу признать социально близкой ту власть, которая ставит под сомнение вменяемость моих близких. Поэтому мысленно выражаюсь про носителей власти „они”, отчужден всерьез и надолго, неулыбчив и по пустякам раздражителен. Между тем мне невероятно нравится Америка, где я никогда не был и, скорее всего, уже не буду, — эта самая, будто бы империалистическая, Америка не предъявляет счет моей простой, моей суконно-посконной родне. Не оскорбляет”.
Борис Межуев. Реванш Умника над Странником. Повесть о просвещенном авторитаризме. — “Русский Обозреватель”, 2009, 19 января <http://www.rus-obr.ru>.
“Мой личный интерес к Стругацким не был ни в малейшей мере предопределен любовью к научной фантастике как таковой. Этот интерес возник в середине 1990-х, и он был связан исключительно с политической актуальностью произведений братьев для понимания тех реформ, которые осуществлялись в нашей стране с момента прихода к власти правительства Ельцина — Гайдара. И нужно сказать, что чтение братьев сыграло огромную роль в становлении моего политического мировоззрения, в смысле сознательного отталкивания от тех идей и тех рецептов, которые предлагались в повестях наиболее популярных советских фантастов”.
“Читатели советского времени воспринимали ОО [“Обитаемый остров”] как антитоталитарную повесть. На самом деле, это произведение — может быть, наиболее жесткое и откровенное в отечественной литературе оправдание несвободы, сохранения тоталитарного контроля над большинством с целью его управляемости в интересах избранного меньшинства. Допускаю, впрочем, что между братьями во время создания повести существовали серьезные расхождения: ведь почти каждая книга зрелых Стругацких всегда представляла собой своего рода идейную полемику между АНС и БНС, спор наивного комсомольского гуманизма и холодного индивидуалистического рационализма”.
“Проблема состояла не столько в оправдании авторитаризма как такового, имеются в истории случаи, когда авторитаризм не только возможен, но и необходим, когда демократический строй предопределенно ведет страну к катастрофе, когда общество еще не способно порождать само из себя политическую власть и когда власть сама оказывается вынуждена перестраивать и создавать (почти искусственно) заново общество. Грех Стругацких состоял не столько в апологии диктатуры, сколько в поэтизации иноземного контроля . <...> Когда я прочел Стругацких, меня ужаснула сама мысль, что Россию пытается преобразовать команда людей, у которых в сознании наличествует вот такая модель страны и своего положения в ней”.
См. также: Борис Межуев, “Странник Андропов. Остров просвещенного авторитаризма” — “Русский Обозреватель”, 2009, 14 января.
Вадим Межуев. Мы — антимодернисты. Интервью подготовили Александр Павлов и Дмитрий Узланер. — “Русский журнал”, 2008, 19 декабря <http://www.russ.ru>.
“Маркс — это мыслитель XIX века, 80 процентов содержания его книг устарело, что говорить. Но Маркс — это мыслитель, которого нельзя обойти, как нельзя обойти Канта, Гегеля, Ницше или еще кого-то. Это величайший мыслитель XIX века. Самого главного в Марксе мы никогда в России не понимали. Поэтому я противник как обожествления этого имени, так и его демонизации. — И что же у Маркса самое главное? — Представление о том, что на капитализме история не кончается”.
“Главный вопрос у Маркса — не вопрос о том, как построить общество, в котором все будут счастливы, то есть коммунизм. Коммунизм, согласно Марксу, это не общество. Главный вопрос у Маркса — как жить не в обществе, а как жить в истории, как жить в историческом времени. И возможно ли общество, которое бы не пыталось встать поперек истории, которое бы не пыталось остановить на себе историю, не пыталось бы стать плотиной, перегораживающей реку”.
“У Маркса была одна коренная ошибка — он соединил идею коммунизма с идеей рабочего движения. Но эта ошибка была потом исправлена. Коммунизм — это идея не рабочих, это идея интеллектуалов”.
Вадим Месяц. “Наш проект — содружество одиночек”. Поэт и издатель “Русского Гулливера”: “Сегодня поэзия стала филологической отсебятиной…” Беседовал Дмитрий Бавильский. — “Частный корреспондент”, 2009, 9 января <http://www.chaskor.ru>.
“У Кришнамурти есть чудное определение любви. Говорит, перечислите все чувства, которые вы знаете или о которых догадываетесь, и то, что останется, и есть любовь.
Я бы применил этот психологический трюк и к поэзии. Не к технике ее исполнения, а к самой субстанции”.
“Если поэзия — магическая практика, то что плохого, если молиться будет не один человек, а сто?”
Лариса Миллер, Александр Радковский, Михаил Синельников. В защиту доброго имени М. А. Тарковской. — “Литературная газета”, 2009, № 2, 21 — 27 января <http://www.lgz.ru>.
Письмо в редакцию газеты. По поводу выхода в свет книги Паолы Педиконе и Александра Лаврина “Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы” (М., “Энас”, 2008). “Написанное Паолой Педиконе и Александром Лавриным осталось в книге неразмежеванным. Но надо думать, что относящееся к судьбе Тарковского-отца и к жизни Тарковского-сына до его эмиграции принадлежит Лаврину. <...> У читателя книги возникает твердое ощущение, что и весь подбор цитат, и вся жесткость оригинальных суждений — все это заострено и направлено на дочь поэта и сестру кинорежиссера Марину Арсеньевну Тарковскую. Как будто бы Лаврин вдруг решился продолжить некую внутрисемейную распрю — дело неблагодарное и с его стороны неправомочное… По-видимому, все же было можно, не отрекаясь от прожитых лет и уважая память о Татьяне Алексеевне, быть по крайней мере справедливым к Марине Арсеньевне, которая явила нам прекрасный образец дочерней любви и к тому же показала себя талантливой писательницей, став автором семейной саги „Осколки зеркала””.
Нелли Мотрошилова. Пристрастный участник. Беседовал Андрей Парамонов. — “Русский Журнал”, 2008, 31 декабря <http://www.russ.ru>.
“<...> Мераб [Мамардашвили] свои мысли о Канте проговорил, сообщил устно, в контакте с аудиторией. Он с этим очень сжился, ему было так сподручнее, вернее, он действительно возлагал особые надежды на „звучание” мысли. И здесь вещь тоже очень личностная. Да и как тут не связать результат с личностью? Мераб ощущал себя вольготно в стихии устного „текста”, проговаривания (хотя там, конечно, было много своих проблем, было немало специфических трудностей). И поэтому, если уж так поставить вопрос (хотя, может быть, в форме „или — или” он поставлен неправильно): стал ли он „устным” философом потому, что запрещали, или потому, что он сам так хотел — я бы ответила, что тут и то и другое было. Но главной с некоторого времени стала внутренняя потребность говорить, проговаривать философию и „говорить” свою философию, как бы раскручивать мысль, идею во время разговора, живого контакта с аудиторией. Тут уж я заодно признаюсь, что я почти не слушала его лекции. Пришла один раз, другой, третий — мне не понравилась сама атмосфера: все это несколько носило характер культа; а главное, мне казалось, что люди, которые разжигают этот культ, сами мало что понимают из философии Мераба”.
“Знаете, в своей жизни я встречала лишь одного человека, который говорил и писал одинаково, на мой взгляд. Это был С. С. Аверинцев. Он говорил какими-то отточенными фразами и так, как, вероятно, говорили наши интеллигентные предки. Я помню, что меня в Аверинцеве это просто поражало. Я слышала его пространный доклад; он говорил три часа. Для меня удивительно интересной была тема. Аверинцев рассказывал о реальных жизненных структурах, отношениях, институциях и т. д., благодаря которым в Древнем Риме рождалась духовная культура. И говорил он так, что создавалось впечатление: здесь „текст”, который надо без всякой правки перенести на бумагу”.
