— Я возьму вас с собой за город, — обещала Аврора. — Научу жить так, как живем мы, дикари. То время, которое вы тратите на обед в ресторане, мы проведем, плавая в реке или бегая по лесу. А летним вечером будем спать на свежем воздухе на террасе Оливера, откуда виден сверкающий под луной, как рубин, Хрустальный дворец. Вы будете лучше себя чувствовать, забудете о мигрени, волосы ваши выздоровеют, и вам незачем будет желать любовниц ваших друзей, как это принято у французов.
Такси резко затормозило, словно произошла поломка. Но шофер не чертыхается и не спешит поднимать капот. Заходит с другой стороны и открывает дверцу: мне выходить. Я обещал в семь вечера быть в Эппинг-форест, вот я и добрался.
Сентябрьский, слегка прохладный вечер. Буковый лес. Такое ощущение, что податливая, отдохнувшая лесная почва не тяготится ни выросшими на ней большими деревьями, ни человеческой деятельностью (насколько вообще хозяйственная деятельность англичан отягощает землю?). Смолкли звуки граммофона. Лани пасут первую вечернюю дымку.
Аврора обещала встречать меня в семь. Но ведь она ориентируется по солнцу и наверняка сошлется на это облако, оправдывая свое опоздание, как другие женщины ссылаются в таких случаях на автомобильную пробку.
Трещат ветки под чьей-то легкой ногой. Не лань ли? Я оборачиваюсь: да ведь это Аврора. Она бежит ко мне в облегающей тело греческой тунике — Ника да и только. В руках у нее так называемый атташе-кейс. Бежит она плавно, легко выбрасывая вперед то одно бедро, то другое, ступая на мысочки. Шагах в тридцати от меня замедляет бег. Начинает вырисовываться ее лицо, до того бывшее лишь светлым пятном: высокие скулы обрамляют обе половины лица, между которыми короткий подвижный нос, как у полицейского пса. Ко мне она приближается уже шагом. Ставит «дипломат» на землю, обеими руками берет меня за локоть.
— Как славно, что вы приехали.
— А давно ли вы здесь, Аврора?
— Со вчерашнего вечера. Спала в лесу. Джина привезла меня сюда после театра. Я ходила к Дуплистому дубу, грызла яблоки, растянувшись в траве, смотрела на Лондон сквозь ветки. Утром спустилась в деревню, чтобы позвонить вам.
— Этот ваш наряд, Аврора… как бы вас не арестовали.
— Здешний лесник — мой приятель. Полагаю, и вы разоблачитесь?
Я отказываюсь. Она берет меня за руку и ведет к шалашу из дубовых веток. Присев на корточки, разводит меж двух камней огонь, ставит на него сковородку и готовит яичницу на сале. Я никак не могу свыкнуться с ее новым обликом: колени в земле, грязные руки; чувствуется, что она в своей стихии; туника ее задралась, приоткрыв мускулистые гладкие бедра, а также изумительные укромные уголки, в силу многовековой условности, вошедшей в мою плоть и кровь, полные для меня невыразимой тайны и притягательности.
Приходится пойти на уступки и расстаться с носками и воротничком. После брошенного ею неодобрительного взгляда на мои подтяжки расстаюсь и с ними. Теперь и я раздет: на шее красный след от пристежного воротничка, на ногах — голубые полоски от резинок; едкий дым от костра ест глаза; я — как генерал после нападения туарегов: голый, но в кепи с дубовыми ветками[91].
Над нами носятся, перечеркивая небо, вяхири. Аврора берет мою трость, целится в них, изображая, будто стреляет из двустволки, но птицы не обращают на нее никакого внимания, озабоченные тем, чтобы до наступления ночи добраться до колонны Нельсона.
— Я родилась в Канаде на озерах, — начинает она свой рассказ. — Мужчины ловят там на живца огромных лососей, которых не унесешь иначе, как вдвоем, продев палку сквозь голову. Женщины отдаются им на цветущем вереске. С юных лет я узнала бедность — состояния родителей хватило лишь на несколько безоблачных лет. Родителей моих нет в живых. Оба они были родом из Вестморленда. Моя мать была очень хороша собой. Я мало ее знала. У нее была такая маленькая ножка, какой свет не видывал, мой большой палец не вошел бы в ее туфельку. Темноволосая, с цветом лица, как у героини Вордсворта: «Подобно озерным волнам, волосы набегали на гальку ее лба». Когда она приезжала в Лондон, то разбивала все сердца. Но любила она лишь моего отца. И последовала за ним в Канаду, когда он решил перебраться туда. Она редко вставала с постели и умерла молодой.
От отца я переняла страсть к жизни на природе. Он позволял мне лазать по деревьям, карабкаться по утесам за яйцами ласточек, собирать ракушки. Он брал меня с собой на охоту. С детства приучил к верховой езде. Я повсюду следовала за ним, как собачка. Мое воспитание и впрямь мало чем отличалось от воспитания охотничьего пса. Я научилась по запаху распознавать близость города, по следам — людей, по ветру чуять, где что делается, подбирать дичь в труднодоступных местах, зимой даже входила по пояс в воду, чтобы подобрать подстреленных отцом и упавших в озеро уток. Я и сейчас вижу, как он ждет меня на берегу в своих замшевых брюках, вельветовом шлеме с наушниками, держа в руках длинное пистонное ружье, и улыбается в седую бороду…
Холод пробирает меня, но эту ночь я проведу здесь. Прощай, городская жизнь, квартира в Мэйфэр, благоухающая ванна, накрахмаленная ночная рубашка! Да здравствует жизнь на лоне природы! Прошу покорно оставить меня с вашими пиджаками, прилизанными волосами, правильными разговорами. Ни к чему мне теперь зарплата в конце месяца, пенсия на старости лет, мне вообще ничего не нужно, и я ничего ни от кого не жду, социальные потрясения меня не пугают, а рабочие лошадки, не способные обойтись без кино и аперитива, внушают мне презрение. Своего у меня лишь энное количество вершков моего скелета. Я живу вровень с землей, первой пользуюсь ее магнитными токами, и мне достается весь кислород. Своим хорошим самочувствием, здравомыслием и жизнью в согласии с законами природы я буду обязан Авроре.
— Доброй ночи, дитя. Храни вас Господь! — благословляет она меня на ночь.
Она расстается со мной на время путешествия на край ночи, как на время приближения к самому краю опасности, откуда нам, может быть, не суждено вернуться. Я уже слышу фанфары. Свежий воздух анестезирует меня, впервые в жизни я сплю под открытым небом.
Наутро я схватил ангину. И вот теперь сижу у камелька в мастерской Авроры, а она потчует меня настойками и рассказами:
— Я попала в Индию осенью 1909 года на обратном пути из Адена. Наш пароход делал двенадцать узлов в час, вокруг была серебристая гладь, и вот на заре Бомбей оборотил ко мне свое кирпичное лицо. Горизонт справа был весь изборожден заводскими трубами, слева высились скалы Элефанта. Дым из труб повисал на небе шелковым балдахином.
Полтора месяца провела я на полуострове. Грезила одиночеством, горным воздухом, низменность не могла меня удовлетворить. Реки были для меня хуже смертоносных болот, а порты действовали удручающе. Я ненавижу долины со спертым воздухом, где на охоте попадается одна мелочь. Решено было пробираться в Кашмир, а оттуда в Тибет. Отправной точкой мне служил Сринагар, вскоре я оказалась среди высокогорных озер и сосновых лесов. По мере того как мы продвигались, температура воздуха падала. Местные жители цепенели от холода и засыпали на ходу. Приходилось будить их ударами хлыста. Прорубая во льду ступени, мы поднимались все выше и выше…
Аврора указывает пальчиком на витраж мастерской, откуда на нас на несколько часов свалится ночь. Затем ее рука вновь соединяется с моей. Зачем ее руке, одинаково легко сминающей корень алтея и железную монету, вырубающей ступени во льду, нужна моя рука? А ее ноги, никогда не носившие ничего кроме сандалий, ступавшие по обжигающему снегу Канады и раскаленному песку Сомали, попиравшие муравьиные кучи Габона…
Ее тело было знакомо с морозом, солью, дождем, грязью, потом, водой, благовониями. Железо, свинец, камень оставили на нем свои отметины. Я держу в руках шар ее головы, жесткий как мостовая. Его не делают мягче даже ее волосы, густые, коротко постриженные везде ножницами, а на затылке машинкой. Когда я глажу ее по голове, мое ощущение не выразишь, не сравнишь ни с чем. Ее лоб — гранит, скулы — камень, хоть шлифуй о них что-нибудь. Пока она рассказывает, я играю мускулами ее рук и ног, заставляя их бесшумно ходить взад-вперед и перекатываться.
Она вся в шрамах. Поочередно дотрагиваюсь до каждого из них, и она объясняет, откуда они взялись. Этот — ее чуть не затоптал буйвол в Родезии, тот напоминает о неудачно закончившемся смертельном прыжке на лошади в Каролине, а углубление в голове — от падения в волчью яму в Олимпии.
Столько несчастных случаев и так мало истинных приключений. Столько крушений и такая сильная привязанность к кораблям, отплытиям, к жизни вообще, когда она — движение. И при этом ни одной привычки, только несколько рецептов по части кулинарии и гигиены. Бесстрашие, почерпнутое в пище без мяса, в помещениях без обогрева. Море доброты — немногословной, действенной; элементарные познания, которых мне никто никогда не давал и которых не отыщешь ни в одной книге. И венец всего — всегда ровный, органически-радостный настрой, питаемый кислородом и сообщаемый всему вокруг, радостное состояние души, которое привязывает сильнее порока, снобизма или любви. Душа и тело, вычищенные как орудийный ствол; руки, всегда готовые оказать помощь, великодушное сердце, преобразующее энергию; сладкий земляной плод, моя добыча, редкая дичь, на миг попавшая в мои сети… зорька моя ясная.
