Ознакомительная версия.
– Я же вам сказал: не надо их трогать, – сказал Рубинчику Натан Данкевич.
– Спасибо. – Рубинчик повернулся к Анне Сигал: – Я вас тоже знаю, но не помню откуда.
– Да мы тут все знакомы. По очередям в ОВИР и в посольства, – произнес голубоглазый художник Павел Коган. – А насчет Бога, так этот милиционер абсолютно прав. Если Бог нас не выдаст, то антисемит не съест…
Толпа засмеялась, послышались новые шутки:
– Это как в том анекдоте. Еврей приходит к Богу и спрашивает…
Тут пришла Неля с детьми.
– Папочка! – закричала Ксеня и бросилась к Рубинчику меж ног окружавшей толпы.
– Подожди, подожди… Не испачкайся… – И Рубинчик предупредительно вытянул руку и встал, чтобы Ксеня не вымазалась в его крови.
– Доигрался! – уничижительно сказала Неля и, встретив прямой взгляд Павла Когана, подхватила на руки сына и ушла, не поворачиваясь, назад, к своим чемоданам, на которых она соорудила для детей нечто вроде постели.
Рубинчик пошел за ней, дочка держалась за карман его куртки, говоря:
– Папа, мне тут страшно. Поедем домой. Ну пожалуйста!
Он обнял ее одной рукой.
– Ничего, дочка. Не бойся. Я же с тобой.
– А почему тебя били?
Он промолчал, он не знал, что ей сказать.
– Папа, а почему мы евреи? Я не хочу быть еврейкой, – сказала Ксеня. – Евреев все не любят и бьют.
– Не все, дочка. Есть страны, где евреи самые сильные.
– А мы туда поедем?
– Обязательно!
– А это далеко?
– Теперь уже близко.
– А тебя больше не будут бить?
– Нет, дочка. Не бойся.
Она прижалась головой к его бедру:
– Папочка, я тебя очень люблю.
Господи, подумал Рубинчик, как она повзрослела – всего за одни сутки!
Через час, соорудив из своих чемоданов нечто вроде шалаша-укрытия для детей, Рубинчики стали как все – смирившейся еврейской семьей в холодной и снежной белорусской ночи, посреди враждебной страны, которая закрыла перед ними все двери, а если и открывала их, то только для того, чтобы вырвать еще несколько сотен рублей, двинуть кулаком в нос или подсыпать ДДТ в детскую кашу.
Согревая дыханием завернутого в одеяла сына, Рубинчик вдруг поймал себя на том, что мысленно он уже давно молится Богу: «Только спаси детей! Ничего не надо – только детей! Только детей! Только детей!» – и раскачивается в такт этой молитве взад и вперед, совсем как его дед на той роковой платформе 1942 года. Кто знает, может быть, именно благодаря той молитве деда он остался жив? Рубинчик еще истовей закачался в молитве.
А рядом, в соседней группе людей, все тот же минчанин, сидя на таких же, как у Рубинчиков, чемоданах, продолжал рассказывать:
– …Но я сначала не был активистом, я же собирался уехать. А они пришли ко мне, Давидович и Овсищер, и говорят: надо нам помочь. У нас отключили телефоны, а через пару дней будет День независимости Израиля. Так мы хотим с твоего телефона позвонить в Израиль, передать Эшколу поздравление для израильского народа. Ты не боишься? Я говорю: вы хоть полковники, но и я капитан. Звоните! Только имей в виду, говорят, будут у тебя неприятности. После этого звонка – можешь быть уверен – телефона у тебя не будет! Я говорю: пожалуйста, ребята, звоните! И они позвонили премьер-министру Израиля!
– У них был номер ызраильского прэмьер-мынистра? – громко удивился голос с кавказским акцентом.
Рубинчик, прервав молитву, посмотрел в сторону говорящих. Двое усатых и грузиноликих еврейских великана в мохнатых бараньих бурках располагались рядом с минчанином на груде роскошных кожаных чемоданов и попивали ямайский ром из бутылки с яркой этикеткой. А пожилой худощавый минчанин пил чай из термоса и продолжал беседу:
– Конечно, был! Ну, не самого Эшкола телефон, не персональный, а его канцелярии…
– И вас соединили? – снова удивился один из грузино-евреев.
– Сначала прервали! – сказал рассказчик. – Как только Давидович начал читать текст поздравления: «Премьер-министру государства Израиль господину Эшколу! От евреев города Минска. Поздравляем с Днем независимости, желаем собрать всех евреев на нашу историческую родину!» Ну и так далее. Сразу – стоп! Разъединили. Начинаем звонить: почему разъединили? «Техническая неисправность. Подождите!» Я взял трубку и говорю: «Вы что, забыли включить аппаратуру? Включите. Мы подождем. Мы не боимся. Включите аппаратуру и записывайте: мы поздравляем народ Израиля с праздником Независимости. Сколько вам надо времени – мы подождем, включайте ваши магнитофоны…»
Грузино-евреи захохотали, на их смех тут же подошли еще люди. А рассказчик сказал:
– Потом слышу: «Можете продолжать!» И мы продолжаем чтение. Мы же знаем, для чего нас разъединили. Они растерялись и забыли включить магнитофон. Вот и все. И конечно, час не прошел – мне отключили телефон, а на другой день вызвали в КГБ. Я им говорю: «А в чем дело? Я еврей. СССР признал государство Израиль еще в 48-м году! Громыко признал на сессии ООН – один из первых! Это же история! Я то выступление Громыко, – говорю, – наизусть знаю. Хотите, я вам прочитаю?» Они говорят: «Не надо нам ничего читать, идите!»
Вокруг опять засмеялись.
– Нет, ну в самом деле! – воскликнул рассказчик. – У меня по еврейской тематике столько материала собрано! Я все нашим отказникам оставил. Тем более что я все равно все наизусть знаю. Они думают, что если они не дают нам старые книги вывозить, так мы забудем, что про нас Максим Горький в 19-м году писал? Пожалуйста! «Когда русскому человеку особенно плохо живется, он обвиняет в этом жену, погоду, Бога – всех, кроме самого себя. Такова русская натура, недаром же у нас придумана на этот случай складная поговорка: «Вали валом свой грех на всех, жалобиться станешь – и черта обманешь». Вот мы всегда и жалуемся на кого-нибудь со стороны, чтобы оправдать нашу глупость, лень, наше неуменье жить и работать. Сейчас снова в душе русского человека назревает гнойный нарыв зависти и ненависти бездельников и лентяев к евреям – народу живому, деятельному, который потому и обгоняет тяжелого русского человека на всех путях жизни, что умеет и любит работать. Я знаю – вы скажете: «Ага, он опять защищает евреев, ну конечно, подкуплен!» Да, я подкуплен, но не деньгами – еще не напечатано таких денег, которыми можно подкупить меня, – но давно, уже с детских лет моих, меня подкупил маленький древний еврейский народ, подкупил своей стойкостью в борьбе за жизнь…»
Тихо падал снег. В полумраке ночи, при свете двух уличных фонарей, освещавших кургузый памятник Ленину, евреи стягивались поближе к этому минчанину, а он громко, как клубный чтец-декламатор, шпарил наизусть всю статью Максима Горького «О евреях», которая не включена ни в одно советское собрание его сочинений:
«Это евреи вырастили на грязной нашей земле великолепный цветок – Христа, сына плотника-еврея, Бога любви и кротости, Бога, которому якобы поклоняетесь вы, ненавистники евреев. Столь же прекрасными цветами духа были и апостолы Христа, рыбаки-евреи, утвердившие на земле религию христианства…»
Люди подтаскивали сюда свои чемоданы и узлы, приносили своих детей, завернутых во все, что у них было теплого, и какую-то еду, и термосы с чаем, и коньяк, и водку, припасенные в дальнюю дорогу. Они окружали минчанина с его семьей, и сидящих рядом еврейских богатырей Каташвили, и Рубинчика с его женой и детьми. И хотя милиция не разрешала разводить тут костры, но людям казалось, что здесь, возле этого рассказчика, им становилось теплей от слов хотя бы одного русского писателя-неантисемита:
«Заслуги евреев перед миром – велики; тупое и ленивое невежество ваше не знает этого, вы одно только знаете – евреи кое-где стоят впереди вас и евреев нет в очередях. Но ведь впереди они только потому, что умеют работать лучше вас и любят работу, а в очереди бедный еврей не идет, потому что вы облаете его, станете издеваться над ним, даже изобьете и, пожалуй, сможете убить в бессильной вашей злобе. Разумеется, не все евреи праведники, но стоит ли говорить о праведности, о чести и совести вам…»
Неля тоже стала вынимать из дорожной сумки какие-то пакеты с едой, и вмеcте с этими пакетами у нее в руках оказалась завернутая в газету обувная щетка.
– Что это? – негромко спросила она Рубинчика. – Зачем ты это везешь?
Он взял у нее эту щетку, посмотрел на нее, потом на приснеженную толпу евреев и на своих детей, спящих на чемоданах. И на фоне этой чудовищной ночи – с замерзающими детьми, монологом Горького о евреях, мародерством таможенников и скульптурой Ленина, зовущего на восток, – на этом фоне вдруг такой мелкой и ничтожной показалась Рубинчику его Книга, что он даже засомневался, примет ли Бог от него эту жертву в обмен на спасение детей. Но это было самое дорогое, что он имел, и он встал, прошел сквозь толпу к мусорной урне и швырнул в нее эту сапожную щетку со всеми пленками, которые он так старательно прятал в нее всего два дня назад. «Господи, – сказал он своему еврейскому Богу, – теперь я понял Тебя. Ты искушал меня этой книгой, и ради нее я собирался рисковать даже детьми. Но никакая книга не стоит риска задержаться в этой стране хоть на час, не говоря уже о риске остаться здесь с детьми. Прости меня. Прости и спаси детей. Пожалуйста!…»
Ознакомительная версия.
