— Что ты здесь делаешь? — спросил я.
— Ох, Майкл. — Она опустилась на колени и обняла меня, — Как приятно тебя видеть. Столько времени прошло. Столько лет.
— Что ты здесь делаешь?
Она рассказала, что замужем за Грэмом, а Грэм — тот самый человек, которого привезли сюда ночью без сознания. Благодаря утренним заботам доктора Гиллам и доктора Бишопа теперь он вне опасности, и его, наверное, скоро выпишут. Вероятно, мне следовало бы изумиться всем этим откровениям, но я устало понял, что не в силах отвечать. Даже когда она рассказала, что Грэма чуть не убили из-за того, что он снимал документальный фильм о Марке Уиншоу, у меня это не вызвало ни смеха, ни гнева. Я просто мысленно поставил мелом еще один крестик против этого семейства в своем и без того солидном списке претензий. Я рассказал ей о Фионе, и на глаза Джоан навернулись слезы. Она кинулась обнимать меня снова и говорить, как ей жаль, но мне было не до нее. Нужно было продержаться еще немного. Поэтому я начал ее расспрашивать: чем занимается, что хочет делать дальше. Похоже, занималась она тем же, но теперь вернулась в Бирмингем. Жили они с Грэмом совсем рядом с теми местами, где мы с ней выросли. Все это совершенно не отпечатывалось у меня в сознании, к тому же мысли мои блуждали, и я задал Джоан очень глупый вопрос: я спросил, почему все это время она ни разу не попыталась со мной связаться.
— Майкл, — ответила она. — Мы пытались, но похоже было, что ты спрятался от всех. Сначала тебя хотела найти я, потом Грэм. Ты не отвечал на письма, ты не брал трубку. Что мы могли сделать? А когда я спрашивала о тебе у твой мамы, она просто отвечала, что ты стал немного странным, и у меня сложилось впечатление, что вы с ней больше не видитесь.
Я спросил:
— Ты встречалась с моей матерью?
— Время от времени. Не так часто, как хотелось бы.
— А как часто?
— Домой к ней я почти не захожу, — вздохнула она. — На самом деле глупо — мы живем совсем рядом. Но разумеется, я видела ее два дня назад. Мы оба ее видели.
— Вы оба? С какой стати?
— Она была у моих родителей на Рождество. Тебе же это прекрасно известно, Майкл, и не пытайся делать вид, что слышишь об этом впервые. Тебе приглашение тоже передавали — как обычно, — но ты, конечно, не появился.
Что там говорить — я действительно слышал об этом впервые.
— Она не сказала почему?
— Нет. — Джоан повернула ко мне голову — в ее глазах сквозил мягкий упрек. — Послушай, я же знаю, почему ты не хочешь меня видеть. Из-за того, что случилось в Шеффилде, правда? Но ведь это было сто лет назад, Майкл. Теперь мы оба можем об этом забыть.
Я ввдел, что Джоан хочется лишь утешить и успокоить меня, и вовсе не ее вина в том, что само ее присутствие здесь, в этой больнице, оказывало совершенно противоположное воздействие: такой невозможный, уродский поворот событий еще больше сбил меня с толку. За последние восемь лет Джоан совсем не постарела: то же круглое, доверчивое, открытое лицо; полнота, которую она несла очень легко; затаенная нахальная невинность, готовая явиться неожиданной ухмылкой. Все это прошло мимо меня.
— Между вами что-то произошло, Майкл? — спросила она. — А ты изменился, знаешь? Выглядишь намного старше. Ничего, что я так говорю?
Но это правда. Я тебя с трудом узнала. Сначала даже здороваться не хотела — не думала, что это вообще ты. Между вами что-то пошло не так? Я слышала о твоем папе — такая жалость. Я же знаю, как близки вы с ним были. Хотела тебе даже письмо написать или как-нибудь… Должно быть, ты ужасно переживал. Это все из-за него, Майкл? Между вами все разладилось из-за него?
* * *
Джоан попала в яблочко — от этого никуда не деться: я действительно выглядел старше. Вот и Патрик это заметил. Может быть, я льстил себе в тот вечер, когда ко мне впервые зашла Фиона, а я смотрел в кухонное окно и пытался вообразить, каким ей кажусь. Или же это события последних суток сказались так ужасно? В чем бы ни было дело, когда я посмотрел на себя в зеркало мужского туалета в тот вечер, я едва поверил своим глазам. Передо мной было лицо, явившееся мне в кошмаре больше тридцати лет назад: лицо старика, изуродованное дряхлостью, изрезанное морщинами боли — как древняя маска.
* * *
В два часа ночи в «комнату родственников» заглянула медсестра и разбудила меня. Спал я крепко. Сестра ничего не сказала, а я не спрашивал, зачем она пришла. Просто двинулся за ней по коридору.
Подойдя к палате, она, правда, что-то сказала, но я не помню, что именно. Перед тем как открыть дверь, она помедлила и спросила:
— Вы крепко спали, правда?
А когда я не ответил:
— Вам принести кофе?
А когда я не ответил:
— Черного, покрепче?
Затем толкнула дверь и ввела меня в кинозал. Там было очень тихо. Остальные зрители, похоже, спали. Я прошел за шатким лучом ее фонарика и сел в одном из первых рядов. Потом она ушла.
Изображение на экране не изменилось. Там по-прежнему была эта женщина, Фиона, — она лежала среди трубок, приборчиков и капельниц. Смотрела прямо перед собой, не двигаясь. Рядом с нею сидел Майкл, ее любовник, ее друг или как там еще ему хотелось себя называть. Держал ее за руку. Долго никто из них не произносил ни слова.
Затем он сказал:
— Ты ведь не собираешься умереть у меня на руках, правда?
Сказал он это очень тихо. На самом деле я не уверен, произнес ли он это вообще. Такие вещи всегда говорить странно.
Еще одно долгое молчание. Я немного поерзал на сиденье. Надеюсь, не будет слишком скучно. Как правило, мне не нравятся сцены у смертного одра.
Затем он сказал:
— Ты слышишь меня?
Еще одна пауза.
Затем он сказал:
— Наверное, «спасибо» — вот самое главное, что я должен сказать. Ты была ко мне так добра.
После этого пошла какая-то сентиментальщина. Голос его дрожал, он начал лепетать что-то невнятное. Я многого не понимал вообще, а потом он начал ссылаться на какой-то секрет, который не хотел ей открывать: что-то связанное с китайским рестораном, чего он ей так и не объяснил как полагается.
Он сказал:
— Теперь еще не поздно рассказать, да? Тебе ведь по-прежнему интересно?
Лично я думаю, что к этому моменту слышать она уже не могла. Такова моя теория. Но он все равно продолжал. Настырный такой парень.
Он сказал:
— Тогда был вечер пятницы. Мы заказали столик на двоих, на восемь часов. Мама приехала около пяти. Мне показалось, что она чем-то раздражена. Ясное дело — долгий путь проехала и все такое, но штука была не только в этом. Поэтому я спросил ее, не случилось ли чего, и она ответила, что случилось: она должна мне кое-что сказать, сообщить какую-то новость и не уверена, как я ее приму. Я спросил, что за новость, а она сказала, что, наверное, будет лучше, если мы подождем до ресторана. Так мы и сделали.
Ну а ты же знаешь, какая толчея бывает в «Мандарине» — особенно в пятницу вечером. И в тот день там было битком. Заказ долго не несли, но мама во что бы то ни стало хотела дождаться главного блюда, а уж тогда она скажет все, что должна сообщить. Очень нервничала. Я тоже очень нервничал. Наконец мама набрала в грудь побольше воздуху и сказала, что я должен кое-что узнать о своем отце. Она собиралась мне это сообщить с самой его смерти, но ей не хватало мужества — она же знает, как я его боготворил, из них двоих он у меня всегда был самым любимым. Я, разумеется, стал отрицать, но это было правдой. Когда я был маленьким, он мне писал все эти письма — целиком выдуманные, где было полно всяких глупых шуток. Первые письма в моей жизни. Мама никогда и ни за что бы такого не сделала. Поэтому да, правда — он действительно был у меня любимым. Всегда.
И тут она начала мне рассказывать, как они познакомились — сначала ходили в один бадминтонный клуб, потом он много месяцев за нею ухаживал и просил выйти за него замуж, а она все время отказывала. По большей части я все это уже знал. Не знал я того, почему она наконец согласилась. Причина в том, что она была беременна. От другого человека. Уже три или четыре месяца, и когда она спросила, женится ли он на ней и поможет ли воспитывать ребенка, он ответил, что да.
Поэтому я спросил: «Ты мне хочешь сказать, что человек, которого все эти годы я называл папой, вообще не мой отец? Что он не имеет ко мне никакого отношения?»
И она ответила: «Да».
Поэтому я спросил: «Кто еще об этом знал? Все знали? Его родители знали? Именно поэтому они не хотели с нами общаться?»
И она ответила: «Да, знали все, и да, именно поэтому его родители не хотели с нами общаться».
Как ты можешь понять, мы оба к тому времени забыли о еде. Мама плакала. Я срывался на крик. Даже не знаю, почему я вдруг разозлился; может, просто потому, что гнев — самая простая эмоция. Как бы то ни было, я спросил: раз такое дело, не могла бы она изыскать возможность и все-таки сообщить мне, кто мой настоящий отец, если подобная просьба не покажется ей слишком обременительной. И она сказала, что его зовут Джим Фенчёрч, и она видела его два раза в жизни: один раз в доме ее мамы в Нортфилде, а второй — примерно десять лет спустя. Он был коммивояжером. Она как-то раз сидела дома одна, а он позвонил в дверь, чтобы продать хозяйке пылесос, и через некоторое время они поднялись наверх, и там все и случилось.
