Поэтому я спросил: «Ты мне хочешь сказать, что человек, которого все эти годы я называл папой, вообще не мой отец? Что он не имеет ко мне никакого отношения?»
И она ответила: «Да».
Поэтому я спросил: «Кто еще об этом знал? Все знали? Его родители знали? Именно поэтому они не хотели с нами общаться?»
И она ответила: «Да, знали все, и да, именно поэтому его родители не хотели с нами общаться».
Как ты можешь понять, мы оба к тому времени забыли о еде. Мама плакала. Я срывался на крик. Даже не знаю, почему я вдруг разозлился; может, просто потому, что гнев — самая простая эмоция. Как бы то ни было, я спросил: раз такое дело, не могла бы она изыскать возможность и все-таки сообщить мне, кто мой настоящий отец, если подобная просьба не покажется ей слишком обременительной. И она сказала, что его зовут Джим Фенчёрч, и она видела его два раза в жизни: один раз в доме ее мамы в Нортфилде, а второй — примерно десять лет спустя. Он был коммивояжером. Она как-то раз сидела дома одна, а он позвонил в дверь, чтобы продать хозяйке пылесос, и через некоторое время они поднялись наверх, и там все и случилось.
В этот момент на экране появилась медсестра, похлопала Майкла по плечу и поставила чашку кофе на тумбочку у кровати, но он, похоже, ничего не заметил и продолжал говорить мягким и монотонным шепотом. Руку Фионы он сжимал уже довольно сильно. Медсестра не ушла — лишь отступила на несколько шагов и осталась стоять в тени и слушать.
— Тут я уже начал выходить из себя. Стукнул по столу так, что палочки упали, и сказал: «Ты легла в постель с торговцем? Ты легла в постель с человеком, который зашел, чтобы продать тебе пылесос! Зачем ты это сделала? Зачем?» И она ответила, что не знает: он был так обходителен, так любезен с нею, да и симпатичный к тому же. У него были красивые глаза. Как у тебя, сказала она. И вот когда она это сказала, я понял, что с меня хватит. Я заорал: «Нет! Нет у меня его глаз! У меня папины глаза!» И она ответила: «Да, все так и есть — у тебя глаза твоего отца». Тогда я встал из-за стола и вышел — только ты же знаешь, как близко друг к другу стоят столики в «Мандарине», — но я был так зол и так спешил, что ударился о стол той парочки, опрокинул их чайник и не остановился, не извинился, ничего. Просто вышел на улицу и не обернулся посмотреть, идет мама за мною или нет. Выскочил на улицу, но домой не пошел — вернулся в квартиру лишь через много часов, где-то после полуночи. Матери к тому времени там уже не было. И ее машины у дома тоже не было, а в н y i p и она оставила мне записку, которую я так и не прочел. А через несколько недель прислала мне письмо, которое я так и не вскрыл. С тех пор от нее — ни единого слова. А я после того вечера сидел в квартире и по-настоящему даже наружу не выходил и ни с кем не разговаривал два, а то и три года.
Он умолк. А после голос его звучал совсем тихо:
— Пока ты не пришла.
И еще тише:
— Вот теперь ты все знаешь.
Медсестра шагнула вперед и положила руку ему на плечо. Она прошептала:
— Боюсь, ее уже нет, — и Майкл кивнул, склонил голову, весь скорчился в себя. Наверное, он плакал, но мне кажется, он просто очень устал.
Так он просидел минут пять. Потом сестра заставила его отпустить ладонь Фионы и сказала:
— Вам, наверное, лучше пойти со мной.
Он медленно поднялся, взял ее под руку, и они вместе сошли с экрана, за левый обрез кадра. Я видел его в последний раз.
Что же до меня, я остался сидеть на своем месте. Я не собирался двигаться, пока не пошевелится Фиона. На этот раз из кино уходить не имело никакого смысла.
Часть вторая
«Организация смерти»
Глава первая
Было б завещание[103]
Краткий январский день увядал преждевременными сумерками. Уныло сеялся жидкий безмолвный дождик. Промозглый липучий туман поднимался от реки и крадучись полз по городу. Привычный гул лондонских улиц просачивался сквозь этот серый покров упорно и вместе с тем приглушенно-зловеще.
Майкл отвернулся от окна и уселся перед немо мерцавшим телеэкраном. В комнате было темно, но он не побеспокоился зажечь свет. Взяв пульт, лениво пощелкал с канала на канал и наконец остановился на выпуске новостей; несколько минут смотрел, не вникая, скучающе, смутно осознавая, как тяжелеют веки. Батареи шпарили на полную мощность, воздух был густ и тяжел, и немного погодя Майкл погрузился в зыбкую тревожную дремоту.
За две недели, прошедшие со смерти Фионы, у него вошло в привычку не запирать дверь квартиры, вообще бросать ее приоткрытой. Он дал себе слово оставаться на дружеской ноге с прочими жильцами, и жест этот был призван продемонстрировать, что как сосед он дружелюбен и открыт. Сегодня тем не менее приоткрытая дверь возымела обратное действие: пожилой незнакомец, с головы до пят облаченный в черное, подошел к порогу Майкла и, не получив никакого ответа на свой вопросительный стук, бесшумно отворил дверь пошире и незамеченным вступил в затемненную прихожую. Проследовав в гостиную, незнакомец остановился рядом с телевизионным приемником и немного постоял, бесстрастно созерцая распростершуюся поперек дивана фигуру. Изучив все, что требовалось, кашлянул — громко, два раза, один за другим.
Дернувшись, Майкл проснулся и сфокусировал сонный взгляд, после чего осознал, что смотрит в лицо, способное вселить ужас в сердце и более мужественного человека. Осунувшееся, уродливое и нездоровое, оно выражало одновременно душевную подлость, скудоумие и — что, вероятно, кошмарнее всего — совершеннейшую ненадежность. Такому человеку нельзя доверяться ни в чем и никогда. На этом лице были злобно стерты все отметы любви, сострадания или иных нежных чувств, без коих ни один характер человеческий нельзя назвать полным. Возникало даже подозрение, что его коснулось безумие. И читалось на этом лице одно — простое и ужасное: оставь надежду, всяк сюда глядящий. Оставь любые мысли об искуплении, любые замыслы побега. От меня ты не дождешься ничего.
Содрогнувшись от омерзения, Майкл выключил телевизор, и президент Буш исчез с экрана. Затем Майкл протянул руку, щелкнул выключателем ближайшей настольной лампы и впервые воззрился на гостя.
Пришельца отнюдь нельзя было назвать человеком отталкивающего склада: аскетизм одеяния и твердость взгляда придавали его наружности вид скорее суровый, нежели зловещий. Ему было, как решил Майкл, далеко за шестьдесят, и заговорил он плоско, с йоркширским акцентом, голосом низким, холодным и невыразительным.
— Простите за вторжение без предварительного уведомления в ваше персональное жилище, — произнес он, — но ваша дверь была приотворена…
— Все нормально, — ответил Майкл. — Чем могу?
— Вы — мистер Оуэн, я полагаю?
— Он самый.
— Моя фамилия Слоун. Эверетт Слоун, адвокат фирмы «Слоун, Слоун, Квигли и Слоун». Моя карточка.
Майкл с усилием принял вертикальное положение и взял протянутую бумажку и, моргая, принялся рассматривать ее.
— Я прибыл сюда по наказу своего клиента, — продолжал адвокат, — покойного мистера Мортимера Уиншоу из Уиншоу-Тауэрс.
— Покойного? — переспросил Майкл. — Вы хотите сказать — он умер?
— Именно это, — подчеркнул мистер Слоун, — я и хочу сказать. Мистер Уиншоу скончался вчера. Кончина была довольно мирной, если верить сообщениям.
Майкл воспринял новость молча.
— Вы не присядете? — вспомнил наконец он.
— Благодарю вас, но дело мое можно свести к кратчайшему минимуму. Я прибыл лишь известить вас, что завтра вечером в Уиншоу-Тауэрс при оглашении завещания будет потребно ваше присутствие.
— Мое присутствие? — эхом отозвался Майкл. — Но почему? Я с ним встречался только раз. Ясно же, что мне он ничего не оставил.
— Естественно, — ответил мистер Слоун, — я не волен разглашать содержание этого документа, пока все заинтересованные стороны не соберутся в означенное время в означенном месте.
— Да, — сказал Марк. — Понимаю.
— Следовательно, я могу рассчитывать на ваше присутствие?
— Можете.
— Благодарю вас. — Мистер Слоун повернулся, чтобы уйти, но остановился и добавил: — Вы, разумеется, проведете ночь в Уиншоу-Тауэрс. Я бы советовал вам захватить с собой побольше теплой одежды. Место холодное и заброшенное; а погода, в особенности в это время, может показаться вам непривычно суровой.
— Спасибо. Я буду иметь в виду.
— Тогда до завтра, мистер Оуэн. Не стоит беспокоиться — я найду выход из квартиры.
* * *
На следующий день в воздухе висело какое-то странное ожидание, не имевшее ничего общего с предстоящим Майклу путешествием в Йоркшир. То было 16 января, и на пять часов утра Организация Объединенных Наций назначила Ираку крайний срок для вывода войск из Кувейта. Атака объединенных сил союзников могла начаться в любую минуту, и всякий раз, включая радио или телевизор, Майкл почти ожидал услышать, что война разразилась.
