Юити пошел в душ. Послышался шум льющейся воды. Госпожа Кабураги тоже не стала терпеть жару, завела руки за спину, расстегнула несколько маленьких пуговичек и ослабила корсаж. Ее плечи, по-прежнему гладкие, обнажились наполовину. Она не стала включать электрический вентилятор из нелюбви к ним; достала из чемоданчика серебряный киотский веер и стала обмахиваться.
Она думала: «Какое жестокое сравнение — его печаль и счастье моего возвращения! Его чувства и мои чувства — это как цветы и листья на сакуре, которые не могут встретиться друг с другом!»
На оконное стекло налетел мотылек. Ей стало понятно удушливое нетерпение больших ночных бабочек, осыпающих пыльцу со своих крыльев. «Что поделаешь, я чувствую себя так, как чувствую. По крайней мере, мое чувство счастья может подбодрить его».
Госпожа Кабураги посмотрела на диван в стиле рококо, на котором она частенько сиживала с мужем. Просто сидели — ничего более. Их кимоно даже краешком не соприкасались; между ними всегда была установленная дистанция. Вдруг в ее глазах возникло чудовищное видение — ее муж и Юити обнимаются. У нее похолодели плечи.
То, что она увидела по случайности в щелку, без сомнения, было вполне невинно. Вот если бы она стала свидетелем их обоюдного всецелого счастья в тот момент, когда ее не бывает! Вероятно, что именно такие дерзостные желания частенько приводят к злополучным последствиям…
Сейчас госпожа Кабураги осталась наедине с Юити в этой самой комнате. Она заняла то место, где было возможно счастье. Вместо счастья была она. Ее по-настоящему проницательный ум быстро очнулся в самоочевидной истине, что здесь не было никакой возможности для ее счастья и что Юити никогда не полюбит женщину.
Неожиданно она вновь завела руки за спину и застегнула все пуговички на корсаже, как будто ей стало зябко. Она поняла, что ее кокетство было напрасным. В старые времена, если у нее сзади была расстегнута хотя бы одна пуговица, то это означало, что рядом присутствует мужчина, готовый с радостью застегнуть ее. Если бы сейчас кто-нибудь из ее мужчин, с которыми она прежде водила знакомство, увидел ее скромность, то он не поверил бы своим глазам.
Юити вышел из душа, причесывая волосы. Его влажное и сияющее юношеское лицо напомнило госпоже Кабураги о той кофейне, где она увидела Кёко, когда лицо Юити было мокрым от внезапного дождя.
Чтобы избавиться от нахлынувших воспоминаний, она воскликнула экзальтированным тоном:
— Ну ладно, рассказывай скорей! Ты вызвал меня в Токио, а я до сих пор ничего не знаю.
Юити в общих чертах рассказал о том, что случилось, и попросил о помощи. Она быстро схватила суть проблемы, из чего следовало, что от нее требовались неотложные меры, чтобы каким-то образом поколебать достоверность этого письма. Госпожа Кабураги сразу же приняла отважное решение — она твердо пообещала нанести завтра короткий визит в дом Минами. И выпроводила Юити. Ее более или менее заинтриговала вся эта история. Врожденный дух аристократизма и дух проституции органично уживались в ее самобытном характере.
На следующее утро в десять часов семья Минами привечала нежданную гостью. Ее проводили в гостиную на втором этаже. Вышла мать Юити. Госпожа Кабураги сказала, что хотела бы повидать также Ясуко. Только Юити оставался в своем кабинете, чтобы не мешать им, как бы по просьбе самой гостьи.
Госпожа Кабураги в фиолетовом платье, несколько полноватая, была улыбчива, так спокойна и предупредительна, что бедная матушка Юити, перепуганная оттого, что ей придется снова выслушивать дурные слухи, поникла духом.
— Прошу извинить, нельзя ли вентилятор… — сказала гостья.
Ей подали ручной веер. Лениво обмахиваясь веером, она поглядывала на Ясуко. Со времени прошлогоднего бала обе женщины оказались лицом к лицу впервые. «Это же естественно, если бы я приревновала к ней», — подумала госпожа Кабураги. Ее сердце, однако, ожесточилось, и, возможно, поэтому она питала к этой молодой красивой женщине только презрение.
— Меня вызвал телеграммой Ютян. Вчера вечером я все разузнала об этом странном письме. Вот почему я приехала к вам сюда спозаранку. Из письма стало ясно, что это касается также господина Кабураги.
Вдова Минами поникла головой и молчала. Ясуко подняла до сих пор опущенные глаза и прямо посмотрела на госпожу Кабураги. Затем она повернулась к свекрови и едва слышным, но твердым голосом сказала:
— Я, пожалуй, пойду, не буду вам мешать…
Свекровь, испугавшись, что останется одна, перебила ее:
— Но госпожа Кабураги специально приехала поговорить с нами обеими!
— Да, однако я уже ничего не хочу знать про это письмо.
— Я бы тоже не хотела. Но как бы ты не раскаялась после в том, что не захотела узнать то, что тебе следовало бы знать.
В том, как обе женщины подбирали правильные слова и ходили вокруг да около одного ужасного словечка, была такая ирония!
Госпожа Кабураги впервые вмешалась в их разговор:
— А почему, Ясуко-сан?
Ясуко почувствовала, что она и госпожа Кабураги сейчас начнут состязаться в силе воли.
— Ну, просто у меня нет никаких соображений по поводу этого письма.
От такого резкого ответа госпожа Кабураги поджала губы. «Ага, она принимает меня за врага и подстрекает на драку», — подумала она, теряя терпение. Она задавила в себе всякое желание помочь этой молодой, ограниченной женщине раскрыть глаза на то, что она тоже на стороне Юити. Она вышла из своего амплуа и бесцеремонно выпалила все, что было можно.
— Я хочу, чтобы вы непременно выслушали меня. И то, что я скажу вам, будет лестно услышать. Кое-кто, возможно, сочтет это дурным.
— Ну же, поскорей говорите, а то я уже вся истерзалась, — вымолвила мать Юити.
Ясуко так и не поднялась с места.
— Ютян знает, что у него, кроме меня, нет свидетеля, который мог бы сказать, что это письмо беспочвенно, поэтому он телеграфировал мне. Я должна признаться, хоть это будет огорчительно для вас. Однако я думаю, что мое признание даст вам кое-какое облегчение после этого лживого и бесчестного письма. — Голос госпожи Кабураги осекся, но затем она продолжила с удивительной пылкостью: — Мы с Ютяном уже давно встречаемся!
Жалкая мамаша посмотрела на невестку. Этот новый удар почти лишил ее чувств. Чуть погодя она успокоилась и спросила:
— И в последнее время тоже? Так вы же были в Киото с весны…
— Когда мой муж потерял работу, он уже подозревал, что между мной и Юити что-то происходит. Поэтому он насильно потащил меня в Киото. Ну, так я частенько стала наезжать в Токио.
— А что, Юити… — замялась мамаша в поисках слова, но зацепилась наконец за туманное выражение «в дружеских отношениях» и с трудом выговорила: — Юити был в дружеских отношениях только с вами?
— Ну, как вам сказать, — ответила госпожа Кабураги, глядя на Ясуко. — У него, должно быть, и другие женщины водились. Он ведь молод. Ничего тут не поделаешь…
Лицо матушки Юити покраснело; затем она спросила с робостью:
— А эти другие были кто, не мужчины ли?
— Да что вы! — смеясь, воскликнула гостья.
В ней воспрянул аристократический дух. И, смакуя вульгарные словечки, она с удовольствием произнесла:
— Я знаю, по меньшей мере, парочку женщин, которые забеременели от Юити и сделали аборт.
Признание госпожи Кабураги, откровенное и без излишней цветистости, имело ужасающие последствия. Это наглое признание, сделанное перед лицом жены и матери, было гораздо более подходящим и правдоподобным в этих обстоятельствах, чем плаксивое признание, рассчитанное на то, чтобы вызвать слезы у слушателя.
Вдова Минами была в таком замешательстве, что это стало невыносимо и для сердца, и для ума. Впервые в жизни ее представления о женской скромности были атакованы еще в том самом «вульгарном» баре. Этот болевой шок парализовал ее волю. И все эти умопомрачительные события, о которых поведала госпожа Кабураги, сейчас виделись ей уже естественными.
Вдова прибегла, прежде всего, к своей расчетливости, чтобы собраться с духом. К ней заново воротились все ее устойчивые идеи фикс.
«А ведь не врет. Немыслимо, чтобы женщина стала признаваться в любовных романах, которых не заводила с незнамо сколькими мужчинами, — вот лучшее доказательство ее правдивости. Однако никогда не знаешь, на что может пойти женщина ради того, чтобы спасти своего мужчину. Стало быть, это даже очень возможно, чтобы такая женщина, как бывшая графиня, отправилась в дом матери и жены с вульгарными откровениями».
В суждениях вдовы заключалось примечательное логическое противоречие. Говоря «мужчина» и «женщина», она уже предполагала, что они само собой находятся в любовных отношениях.
Будь она старомодной женщиной, она бы закрыла глаза на подобные романы между замужней женщиной и женатым мужчиной и заткнула бы свои уши. Сейчас, однако, когда она отнеслась одобрительно к признанию госпожи Кабураги, она страшно растерялась, оказавшись на развалинах своих моральных устоев. И более того. Она была перепугана тем, что ей всей душой хотелось верить в признание госпожи Кабураги и покончить с письмом, разорвав его в клочья. И при этом она, наоборот, упорно жаждала свидетельств, подтверждающих это письмо.
