В суждениях вдовы заключалось примечательное логическое противоречие. Говоря «мужчина» и «женщина», она уже предполагала, что они само собой находятся в любовных отношениях.
Будь она старомодной женщиной, она бы закрыла глаза на подобные романы между замужней женщиной и женатым мужчиной и заткнула бы свои уши. Сейчас, однако, когда она отнеслась одобрительно к признанию госпожи Кабураги, она страшно растерялась, оказавшись на развалинах своих моральных устоев. И более того. Она была перепугана тем, что ей всей душой хотелось верить в признание госпожи Кабураги и покончить с письмом, разорвав его в клочья. И при этом она, наоборот, упорно жаждала свидетельств, подтверждающих это письмо.
— Ну, я же видела фотокарточку! Мне до сих пор дурно, когда вспоминаю тот омерзительный ресторан и того невоспитанного официанта, который дорожит фотокарточкой Юити.
— Юити рассказал мне и об этом. Дело вот в чем. Несколько его университетских товарищей, имеющих такого рода склонности, докучали ему просьбой, чтобы Ютян подарил им свою фотокарточку, ну вот он и сделал несколько штук. И вероятно, вот так фотокарточки разошлись по рукам. Скорей из любопытства Ютян побывал вместе с друзьями в этих заведениях. Там он отверг приставания одного назойливого мужчины, который расквитался с ним вот этим письмом.
— Ну почему же Юити не рассказал эту историю мне, своей матери?
— Я полагаю, что он был напуган.
— Я плохая мать! Это точно… Уж простите меня за один нескромный вопрос. Учитывая сказанное вами, значит ли это, что между Юити и господином Кабураги тоже ничего не было?
Госпожа Кабураги предвидела этот вопрос. Тем не менее ей нужно было постараться, чтобы сохранить спокойствие. Она видела это. И то, что она видела, была не фотография. Это невольно ранило госпожу Кабураги вопреки ее стараниям. Она вовсе не стыдилась врать, но ей было горестно предавать то пылкое притворство, которое она создавала в своей жизни с тех пор, как стала очевидцем того зрелища, — то есть ту пылкость чувств, откуда черпались силы для ее лжесвидетельства. Сейчас она выглядела героиней, но сама она отвергала эту героическую позу.
— Эти разговоры… Представить невозможно!
Все это время Ясуко сидела молча, склонив голову. Госпоже Кабураги было неприятно, что она не проронила ни слова. Дело в том, что в этом положении у Ясуко была самая честная реакция. Правдивость свидетельских показаний госпожи Кабураги не вызывала вопросов. Но что за непостижимые отношения были между ее мужем и этой женщиной?
Ясуко ждала своего времени до конца разговора и подыскивала вопрос, который мог бы сбить с толку госпожу Кабураги.
— Мне показалось очень странным, что гардероб Юити постоянно пополняется.
— А, вот что! — произнесла госпожа Кабураги. — Тут нет ничего особенного. Это я сшила ему. Если вы хотите, я приведу портного. Я работаю, и мне нравится делать подобные подарки тем, кого люблю.
— Вы работаете?
Глаза у госпожи Минами округлились. Это было немыслимо, чтобы такая женщина, олицетворение расточительства, еще и работала!
Госпожа Кабураги поспешно призналась:
— После того как я уехала в Киото, я начала работать брокером импортных автомобилей. А недавно стала независимым брокером.
Только здесь она не лгала. За последнее время госпожа Кабураги приобрела коммерческую сноровку, покупая импортные автомобили за 1 300 000 иен и перепродавая их за 1 500 000 иен.
Ясуко забеспокоилась о ребенке и поднялась с места. Мать Юити, которая до сих пор хорохорилась в присутствии невестки, упала духом. Она не знала, что за женщина сидит напротив нее — враг или друг? Ни к кому не обращаясь, вдова Минами задавалась вслух вопросом:
— Ума не приложу, что же мне делать? Я больше волнуюсь за невестку, чем за себя…
Госпожа Кабураги заговорила холодно и невозмутимо:
— Я пришла сюда сегодня, чтобы разрешить одно дело. Считаю, что вам и Ясуко было бы лучше узнать правду, нежели жить с этим письмом на душе. Я и Юити собираемся в путешествие на два или три дня. Между нами нет никаких серьезных любовных отношений, так что Ясуко не нужно ни о чем тревожиться.
Госпожа Минами склонила голову перед определенностью этого высокомерного благоразумия. В любом случае было трудно оспорить благородство госпожи Кабураги. Вдова отказалась от своих материнских привилегий. Ее интуиция подсказывала ей, что в этой женщине было больше материнской заботливости, чем в ней самой, и она не обманывалась. Она не заметила, что ее напутствие прозвучало комично:
— Умоляю вас, поберегите Юити!
Ясуко склонилась над спящей Кэйко. В последние дни ее мир рухнул с грохотом и разбился вдребезги. И как всякая мать, инстинктивно прикрывающая во время землетрясения дитя собственным телом, она постоянно молилась о том, как оградить ребенка от катастрофы и погибели. Ясуко теряла почву под ногами. Она была как одинокий обезлюдевший остров, разъедаемый со всех сторон бурными океанскими волнами.
Она почти не чувствовала унижения; над ней нависло нечто огромное и сложное, пуще позора. От боли у нее сперло дыхание… После происшествия с подметным письмом Ясуко еще сохраняла душевное равновесие, когда решила не верить содержанию этого письма, и вот теперь эта боль стала разрушительной… Пока она слушала откровенные признания госпожи Кабураги, в ней, в сокровенной глубине ее души, несомненно, происходила какая-то метаморфоза, но сама она не догадывалась об этом преображении.
Ясуко слышала голоса свекрови и гостьи, когда спускалась по лестнице. Она подумала, что госпожа Кабураги уже уходит, и пошла вниз, чтобы попрощаться с ней. Визитерша еще не собиралась уходить. Она услышала голос свекрови и заметила сквозь бамбуковые шторы, как гостью провели в кабинет Юити. «Она шастает по моему дому, как у себя», — фыркнула Ясуко.
Вскоре свекровь вышла из кабинета Юити, уже одна. И присела рядом с невесткой. Не сказать, что лицо у нее было бледным; напротив даже, от возбуждения щеки ее зарделись. На улице полыхало солнце, а в комнате было сумрачно.
Они помолчали немного. Потом свекровь сказала:
— И ради чего она пришла сказать все это? Не ради франтовства и не ради потехи, конечно. Это уж точно!
— Видать, она крепко любит Ютяна!
— Да уж! По меньшей мере.
В этот момент в сердце старой женщины, невзирая на приязнь к невестке, родилось что-то вроде облегчения, а то и гордости. Если бы ее поставили перед выбором — верить письму или верить заявлению госпожи Кабураги, то она без колебания выбрала бы последнее. То, что ее красивого сынка домогается противоположный пол, с точки зрения ее морали считалось добродетелью. Она была просто счастлива.
Ясуко поняла, что она и ее добросердечная свекровь живут в разных мирах. Ей ничего не оставалось, как позаботиться о себе самой. По своему опыту, однако, она уже хорошо знала, что у нее не было другого выхода, как пустить все на самотек, чтобы спастись от боли. Ее положение было жалким. Она вся сжалась и замерла, как маленький беспомощный зверек.
— Ну, вот все и закончилось, — сказала свекровь в отчаянии.
— Нет, это еще не конец, мама! — выпалила Ясуко.
Свекровь поняла, что этими суровыми словами невестка подбадривает себя, и пробормотала слезливо свою избитую фразу:
— Спасибо, Ясуко! Я счастлива, что у меня есть такая невестка, как ты. Спасибо тебе, доченька!
Наконец госпожа Кабураги осталась наедине с Юити в его кабинете. Она вдохнула глубоко, всей грудью — как вдыхают на прогулке в лесу. Этот комнатный воздух был намного вкусней лесного.
— Миленький кабинет!
— Он достался мне от покойного отца. Только здесь, когда безвылазно сижу дома, мне дышится спокойно.
— Мне тоже.
Юити сообразил, почему так естественно прозвучало ее поддакивание. Она вторгалась в чужие дома, как ураган; отбрасывала пристойность, честь, чуткость, стыдливость; потворствовала сколько душе угодно своей жестокости по отношению к другим; пылко отваживалась на сверхчеловеческие деяния ради Юити; а теперь у нее возникла возможность передышки.
Окно было распахнуто. На столе стояли старомодная лампа, несколько бутылочек с чернилами, груда словарей, пивная кружка из Мюнхена с летними цветами. По другую сторону этого детализованного переднего плана, который напоминал потускневшую медную гравюру, открывался вид на воздвигнутые на пепелище многочисленные свежие деревянные строения. Однако этот уличный пейзаж последних деньков жаркого лета внушал чувство заброшенности. Со склона спускался городской трамвай. Едва кочующие облака миновали, как вспыхнули в яростном сиянии и рельсы в обоих направлениях, и каменные фундаменты сгоревших домов, еще не выстроенных, и мусорные свалки из обломков стекла.
