Эта округлость от плеча до запястья — развевающиеся на морском ветру волосы отбрасывали на нее подвижные тени — напоминала обнаженные из-под туники руки благородной древнеримской патрицианки. Свободный от мысли, что он должен желать это тело, свободный от чувства долга оказаться в ловушке этого желания, Юити очень хорошо понимал ее телесную красоту.
Госпожа Кабураги скинула рубашку, представ в одном белом купальнике. Она смотрела на острова, сверкающие на солнце, — их было так много, словно гостей, на которых не хватает времени, чтобы оказать гостеприимство. Острова наплывали на нее и снова ретировались. Юити воображал, как в лучах позднего лета начинают созревать жемчужины в корзинах, спущенных с плотов в глубокое море. Бухточки залива Аго разветвлялись на другие бухточки. Из одного такого ответвления выскакивал на виражах баркас и скользил по глади моря, казалось, стиснутого сушей. В зелени окружающих островов можно было разглядеть при желании крыши домов тружеников жемчужного промысла, лабиринты заборов…
— Вон то Хамаю! — воскликнул один из пассажиров.
На острове были видны там и сям колонии белых цветов. Госпожа Кабураги взглянула через плечо Юити на увядающие соцветия. Она никогда не была любительницей красот природы. Ее очаровывали только запах человека, тепло его тела, биение пульса, плоть и кровь. Однако этот живописный пейзаж перед ее взором захватывал ее ожесточившееся сердце. Отчего? Оттого, что природа отвергала ее…
По возвращении с морских купаний они зашли перед ужином в гостиничный бар выпить по коктейлю. Юити заказал мартини. Графиня распорядилась, чтобы бармен приготовил ей «Княжну», смешав и взболтав абсент с французским и итальянским вермутами.
Двое удивлялись жутковатой раскраске заката, полыхающего сплошь во всех бухточках залива. Им принесли напитки. Лучи солнца просвечивали сквозь коктейли, окрашивая их малиновым цветом.
Из раскрытого нараспашку окна не было ни дуновения. Это было знаменитое вечернее затишье на побережье Исэ-Сима. Пылающая атмосфера, повисшая как тяжелое шерстяное покрывало, не нарушала здорового спокойствия юноши — ни души, ни тела. Радость во всем теле после купания в море и принятого душа, оживление чувств, сидящая рядом с ним все знающая и все прощающая красивая женщина, легкое опьянение… Во всем этом благолепии не было никакого изъяна. От всего этого только один человек казался несчастливым — сидящая рядом с ним бывшая графиня.
«У него имеется очень разный личный опыт, — невольно подумала госпожа Кабураги, глядя в глаза безмятежного юноши, в котором не было ни частички уродливости. — Этот юноша живет всегда здесь, всегда сейчас, сохраняя свою невинность».
Госпожа Кабураги теперь прекрасно понимала благоволение, постоянно и тщательно окружавшее Юити. Он угодил в тесные объятия милости так же, как попадает в западню человек. «Твой дух отныне должен быть радостным, — подумала экс-графиня. — В противном случае тебя будут по-прежнему ожидать несчастливые и тяжкие любовные рандеву».
Ее твердая решимость к самопожертвованию во время этой поездки в Токио и последовавшей за этим экскурсии в Симу была мужественной. Это была не просто сдержанность. Это было самообуздание. Она жила только чувствами и мыслями, которые переживал Юити; верила только тому миру, который Юити зрел своими очами, и упреждала себя против того, чтобы ее желания хоть в малейшей степени извратили его мироощущение. Ей потребовалось долгое и трудное ученичество, прежде чем она смогла придать почти одинаковый смысл как осквернению надежды, так и осквернению отчаяния.
Тем не менее за время длительного перерыва в общении у них накопилось много всякой всячины, чтобы поговорить. Госпожа Кабураги рассказала про недавний фестиваль «Гион»; Юити поведал историю о страшноватом вояже на яхте господина Кавады вместе с господином Сюнсукэ Хиноки.
— Господин Хиноки уже знает об этом письме?
— Нет, а зачем ему знать?
— Ну, ведь ты, кажется, обо всем советуешься с ним.
— Вряд ли я признаюсь ему в этих делах. — Юити пожалел о своих утайках и продолжил: — Господин Хиноки ничего не знает об этом.
— Не думаю, что так. В старые времена этот старик был большим охотником за женщинами. И странно, что все эти женщины сбегали от него.
Вечерняя заря потухла. Подул легкий ветерок. И хотя солнце уже скрылось, вода все еще блестела, освещая самые отдаленные горы, выдавая присутствие моря. Тени на поверхности воды вблизи островов были глубокими, оливково-зелеными. Эти тени контрастировали с морем, все еще сияющим отраженным светом. Двое поднялись и пошли на ужин.
Гостиница располагалась далеко от поселка, и после ужина им заняться было совершенно нечем. Они крутили пластинки, перелистывали подшивки фотографических журналов. Внимательно читали туристические буклеты авиалиний и отелей. Графиня опустилась до роли нянечки, возилась с Юити как с ребенком, который все не укладывается в постель, хоть ему и нечем развлечься.
Госпожа Кабураги поняла, что высокомерие победителя, которое давно рисовалось ее воображению, обернулось не чем иным, как детскими причудами. Однако от этого открытия в ее душе не возникло ни отвращения, ни разочарования. Поскольку она поняла, что безмятежное настроение Юити, его одинокое удовольствие от бдения допоздна, его особенная веселость от ничегонеделания всецело основывались на осознании того, что она была рядом с ним.
Спустя некоторое время зевота стала одолевать Юити.
— Что, скоро в постельку? — с неохотой промямлил он.
— Я засыпаю. Глаза слипаются.
Однако когда они вошли в спальню, у засыпающей госпожи Кабураги развязался язык. Она болтала совершенно свободно. И даже когда их головы упали на подушки на раздельных кроватях и была погашена лампа на маленьком столике между ними, она, радостная и возбужденная, еще больше дала волю языку. Болтовня ее была простодушной, безвредной и бестолковой. Юити поддакивал в темноте все реже и реже. Наконец он совсем замолчал. Вместо ответов он блаженно посапывал во сне. Госпожа Кабураги тоже замолчала. Более тридцати минут она вслушивалась в чистое размеренное дыхание юноши. Глаза ее были широко открыты, сон не шел. Она включила лампу. Взяла книжку с ночного столика. Вздрогнула от шороха постельных принадлежностей. Посмотрела на соседнюю кровать. Это ворочался во сне Юити.
По правде сказать, госпожа Кабураги поджидала этого самого мгновения. Она уже устала ждать, успела разочароваться в ожиданиях, а взор ее влекло в эту сторону, будто магнитную стрелку на север, и даже после странного подглядывания украдкой, когда стало очевидно, что ее ожидание напрасно, она все же продолжала ждать, ждать и ждать. Тогда как Юити, найдя единственного человека в мире, с которым он мог позволить себе расслабиться, единственную захотевшую поговорить с ним женщину, от удовольствия вытянул свои уставшие члены и заснул с абсолютным доверием к ней. Он повернулся. Несмотря на то что он спал обнаженным, ему было жарко, поэтому он откинул с груди покрывало. Его спящее лицо с выгравированными глубокими тенями от ресниц и свободно вздымающаяся грудь, освещенные лампой у изголовья, казались барельефом старинной чеканной монеты.
Госпожа Кабураги поменяла свои мечты. Если быть более точным, она перешла от субъекта мечты к объекту мечты. Эта тонкая подвижка в ее фантазиях, как если бы она пересела с одного стула на другой, это маленькое бессознательное изменение в положении подвинуло ее к тому, чтобы отказаться от ожидания. Она перебралась к соседней кровати, словно переплывающая поток змейка. Ее руки и локти дрожали, когда она поддерживала свое изгибающееся в ночной рубашке тело. Ее губы приблизились к лицу спящего юноши. Госпожа Кабураги зажмурила глаза. Губы ее видели отчетливо.
Сон Эндимиона был глубоким. Молодой человек не знал, кто заслонил свет у его изголовья, и не ведал, что за жаркая бессонная ночь нависает над ним. Он даже не замечал, как распустившиеся волосы женщины щекотали его щеки. Только его несказанно красивые губы слегка приоткрылись, обнажив сияющий ряд зубов.
Госпожа Кабураги открыла глаза. Их губы еще не соприкасались. Она открыла глаза в тот самый момент, когда мужественно решилась на самоотречение. «Если я прикоснусь к его губам, то после этого что-то упорхнет с легким трепетом крыльев. И никогда не вернется. Если я хочу сохранить между этим юношей и мной что-то похожее на музыку, которая никогда не закончится, я не должна пошевелить и пальцем. Дни и ночи я должна сдерживать свое дыхание так, чтобы даже пылинка между нами не всполошилась…» Она вновь совладала с собой и вернулась в свою постель. Прижалась щекой к теплой подушке и долго смотрела на барельеф в ореоле золотого свечения. Затем выключила лампу. Видение все еще пребывало в ее глазах. Она отвернулась лицом к стене. Уснула уже ближе к рассвету.
