Завершив операцию, он ласково и удовлетворенно оглядел и ощупал свои ноги. Смел на обрывок туалетной бумаги обрезки ногтей и прочий сор, выбросил бумажку в унитаз, дернул за цепочку слива. Потом тщательно вымыл ноги и, перед тем как вытереть, припудрил их полуневидимым тальком, распространившим легкий и мужественный аромат распускающегося на заре гелиотропа.
В ежевечерний ритуал входили еще две обязательные процедуры: одна посвящалась рту, вторая – подмышкам. Несмотря на то, что все пять чувств дона Ригоберто сосредотачивались на этих процедурах на все то время, что было необходимо для удачного их осуществления, он овладел техникой таинства до такой степени, что какую-то долю своего внимания мог уделять также и некоему эстетическому принципу – всякий раз иному, – или параграфу учебника, или скрижали Завета, или заповеди вероучения, тайно выработанных им в те ночные часы, когда под предлогом умывания создавал он свою личную религию и изобретал собственный способ воплотить утопию в жизнь.
И сейчас, раскладывая на желтовато-белой мраморной доске умывальника принадлежности жертвоприношения – стакан с водой, зубную щетку, специальную суровую нитку – он, мысленно перебрав в памяти постулаты, в которых был совершенно убежден, принципы, в которые уверовал раз и навсегда, остановился на одном: "Все, что блестит, – отвратительно, а отвратительней всего блестящие мужчины". Затем набрал воды и принялся яростно полоскать рот, наблюдая в зеркало за тем, как надулись у него щеки, и продолжая полоскание, чтобы избавиться от застрявших между зубов остатков пищи. "Есть блистательные города, поэмы и картины, празднества, сделки и доклады, – думал он. – Следует избегать их, как фальшивых купюр, сияющих свежей многоцветной краской, или как переслащенных ликеров, изготовляемых для туристов".
Он уже зажал между большими и указательными пальцами каждой руки двадцатисантиметровую нитку. Он начал, как всегда, с верхнего ряда, двигаясь сперва справа налево, потом слева направо и приняв резцы за отправную точку. Просунув нить в узкий просвет между зубами, дон Ригоберто добрался до самых десен, до тех мест, где всегда скапливались крошки хлеба, волоконца мяса и овощей, кусочки фруктовой кожуры или мякоти. С детским восторгом наблюдал он за тем, как нить извлекает незваных гостей, и время от времени выплевывал всю эту пакость в раковину, где ее подхватывала и, закружив, уносила в сток тоненькая струя воды из крана. "Есть блестящие шевелюры, под которыми таятся тусклые мозги, – размышлял он между тем. – И гаже "брильянтина" нет слова в испанском языке". Покончив с верхней челюстью, он прополоскал рот и промыл нитку. Потом с прежним жаром и столь же профессиональной сноровкой принялся за нижний этаж. "Есть блистательные беседы, музыка и даже болезни – вот, например, аллергия на цветочную пыльцу, подагра, депрессия или стресс. Ну и, разумеется, блистательные брильянты". Он снова прополоскал рот и выбросил нитку в мусорную корзину.
Теперь можно было почистить зубы. Дон Ригоберто медленно водил щеткой из натуральной щетины, а ни в коем случае не из пластика, – сильно прижимая ее к зубам, чтобы проникнуть в те сокровенные глубины, в те бороздки и желобки, где могли таиться еще не обезвреженные его саперной нитью мины. Чистилась сначала внешняя сторона, потом внутренняя. В последний раз прополоскав рот, дон Ригоберто ощутил на языке приятнейший вкус мяты и лимона, такой бодрящий и свежий, словно в этой пещере, ограниченной с одной стороны деснами, а с другой – глоткой, вдруг заработал "эркондишн", а зубы, потеряв свою костяную бесчувственность, обрели восприимчивость губ. "Вот и зубы блестят", – не без грусти подумал он. "Что делать, нет правил без исключений", – подумал он. "Есть блестящие цветы – роза, например, и блестящие животные – ангорские кошки", – подумал он.
Внезапно он представил себе донью Лукрецию – обнаженную, играющую с десятком ангорских кошек: мурлыча, они трутся обо все изгибы ее прекрасного тела – но, боясь преждевременного возбуждения, занялся подмышками. Эту процедуру он устраивал несколько раз в день: и утром, стоя под душем, и в полдень, в туалетной комнате своего офиса. Но только в это время, когда свершался его вечерний обряд, он производил омовения с должной обстоятельностью и удовольствием, не меньшим, чем испытывал бы, предаваясь какому-нибудь тайному пороку. Прежде всего он смочил теплой водой подмышки и руки, с силой размял их, чтобы разогнать кровь. Потом наполнил раковину горячей водой, смешав ее с ароматическим жидким мылом, отчего на поверхности появилась обильная и пышная пена. Потом погрузил туда обе руки и принялся терпеливо и ласково растирать подмышки, полоща в мыльной воде пучки темных волос. Мысль его тем временем продолжала работать: "Есть блестящие запахи – например, камфары или розового масла". Наконец он вытерся полотенцем и протер подмышки одеколоном, источавшим аромат кожи, смоченной солоноватой морской водой, или бриза, ворвавшегося в оранжерею.
"Я совершенен", – подумал он, вглядываясь в свое отражение, втягивая ноздрями запах своего тела. В этой мысли не было ни грани тщеславия. Этот усердный уход за своей внешностью вовсе не означал стремления стать красивей или менее уродливым или бессознательно-кокетливым желанием уподобиться какому-то расхожему идеалу – разве для всех остальных не был дон Ригоберто "красивым мужчиной"? – нет: кропотливые гигиенические процедуры позволяли ему почувствовать, что он сдерживает или замедляет зловещие процессы, которые подлая Природа навязывает всему сущему, что он разжимает стальную хватку Времени. И сознание того, что он не уклоняется от битвы, а ввязывается в нее, грело душу дона Ригоберто. А с тех пор, как он женился, его не оставляла мысль, неведомая донье Лукреции: он сражается с упадком и слабостью во имя своей жены. "Как Амадис Галльский", – подумал он. "За тебя, для тебя, любовь моя", – подумал он.
Предвкушение того, что сейчас, погасив свет и выйдя из ванной, он встретит на брачном ложе свою жену в чувственном полузабытьи ожидания и чуткой готовности вмиг проснуться от первой его ласки, пронизало дона Ригоберто с головы до пят. "Тебе исполнилось сорок лет, но никогда еще не была ты прекрасней, – прошептал он, направляясь к двери. – Я люблю тебя, Лукреция".
За мгновение до того, как ванная комната погрузилась в темноту, он успел поймать в одном из зеркал свое отражение и убедиться, что чувства и фантазии сумели преобразить его облик, придав ему грозные очертания, схожие с волшебным зверем средневековых легенд – с единорогом.
7. Венера с Амуром и Музыкой
Это Венера, дочь Юпитера, итальянская сестра Афродиты Греческой. Органист дает ей уроки музыки. А меня зовут Амур. Я маленький, пухлый, розовый, крылатый. Мне тысяча лет, я невинней младенца. Олень, павлин, лань за окном, влюбленная пара, прогуливающаяся по аллее, – все они живые, а сатир с алебастровым кувшином на голове – нет: искусный мастер, приехавший к нам из Южной Франции, изваял его из глыбы тосканского мрамора.
Мы трое – тоже живые и не уступим в живости ни журчащему по камням ручью, ни болтливым суматошным попугаям, которых наш хозяин и властелин дон Ригоберто купил у заезжего африканского торговца. (Прочие звери томятся в клетках в глубине сада.) Уже смеркается, скоро явится к нам в черно-серых своих отрепьях ночь, и тогда смолкнет орган, и мы с музыкантом удалимся, чтобы владелец всего того, что запечатлено на картине, мог без помехи вступить в свои супружеские права. И нашим усердием, нашими добросовестными стараниями Венера к этому часу будет уже готова принять и развлечь его так, как подобает это человеку его положения, – она будет пламенней вулкана, прихотливей змеи, ласковей ангорской кошки.
И мы с юным органистом здесь не для собственного удовольствия: мы на службе, мы заняты делом, хотя, впрочем, всякое дело, исполняемое увлеченно и старательно, приносит радость. Нам поручено возвеселить и пробудить плоть нашей госпожи, раздуть тлеющие угли каждого из пяти ее чувств так, чтобы огонь охватил ее, занять эту белокурую головку вольными мыслями, соблазнительными картинами. Дону Ригоберто угодно получить ее из наших рук такой – пламенной и жадной, отрешившейся от любых моральных ли, религиозных или иных запретов. Ему угодно, чтобы душа ее алкала, плоть жаждала. Поручение не из легких: чтобы выполнить его, потребны терпение, сообразительность, хитроумие, ибо нам надлежит гармонически сочетать ярость природного инстинкта с душевной изысканностью и сердечной нежностью.
И набегающая волнами фуги духовная музыка немало способствует тому. Принято думать, что орган – непременная принадлежность литургии, – омывая звуками душу смертного, отвлекает его от помышлений чувственных и плотских. Ах, как это неверно! Нет! Эти упорно расслабляющие чередующиеся звуки, чем-то схожие с мелодичным мяуканьем, отрывают человека от повседневности, помещают его вне времени и пространства, высвобождают его душу, устремляя ее к чему-то исключительному – к Богу, к помыслам о вечном, о спасении души, например, – да, очень часто! – но не реже и к греху, к погибели, к любострастию и похоти, к прочим свирепо расхожим синонимам того, что выражено в простом и чистом слове "наслаждение".
