С т а р у ш к а (рыдая). Да, принесем ее, увенчанные славой... Умрем и станем легендой... Именем улицы...
С т а р и к (старушке). Верная моя подруга! Ты верила в меня неизменно и преданно целый долгий век, мы никогда не разлучались с тобой, никогда, но сейчас, в час нашей славы, безжалостная толпа разлучила нас...
А мне бы очень хотелось,
очень, очень хотелось,
чтобы кости наши смешались,
чтобы кожа одна укрыла
тленье нашей
усталой плоти
и червей мы одних кормили,
истлевая в одной могиле...
С т а р у ш к а (эхом). Истлевая в одной могиле...
С т а р и к. Не исполниться этой мечте!
С т а р у ш к а. Не исполниться этой мечте!
С т а р и к. Вдалеке друг от друга разбухнут в воде наши трупы... но не будем жалеть себя...
С т а р у ш к а. Сделаем то, что дoлжно.
С т а р и к. Нас не забудут. Царь небесный сохранит о нас вечную память.
С т а р у ш к а. Вечную память.
С т а р у ш к а. От нас останется след, мы личности, а не города-уроды.
С т а р и к и с т а р у ш к а (хором). Мы станем улицей!..
С т а р и к. Соединимся же в вечности, если нас разъединяет пространство. И как были мы вместе во всех наших бедах, так вместе и умрем. (Оратору, бесстрастному, невозмутимому, неподвижному.) В последний раз... я тебе доверяю, я на тебя положился, я на тебя надеюсь, ты выскажешь все... Довершишь дело моей жизни... Простите, сир... Прощайте все!.. Семирамида! Прощай!
С т а р у ш к а. Прощайте все! Прощай, моя душенька!
С т а р и к. Да здравствует император!
Он осыпает императора конфетти и серпантином. Звуки фанфар, яркая вспышка света, словно начался салют.
С т а р у ш к а. Да здравствует император!
Оба разбрасывают конфетти и серпантин, сперва на императора, потом на оратора, потом на пустые стулья.
С т а р и к (бросая). Да здравствует император!
С т а р у ш к а (бросая). Да здравствует император!
Старики с криком «Да здравствует император!» прыгают каждый в свое окно. Тишина. Два вскрика, два всплеска.
Яркий свет, льющийся в окна и большую дверь, меркнет, тускнеет; слабо освещенная, как вначале, сцена, черные
окна раскрыты, занавески полощутся на ветру. Оратор, неподвижно и бесстрастно наблюдавший двойное самоубийство,
наконец-то собирается заговорить: обращаясь к пустым стульям, он дает понять, что он глухонемой, размахивает руками,
тщетно стараясь быть понятым, затем начинает мычать: У-У-ГУ-НГЫ-МГЫ-НГЫ... Бессильно опускает руки, но вдруг лицо
его светлеет, он поворачивается к доске, берет мел и пишет большими буквами: ДРРЩЩЛЫМ... ПРДРБР. Поворачивается
к публике и тычет в написанное.
О р а т о р. Мгнм... нмнм... гм... ыгм...
Рассердившись, резким движением он стирает с доски написанное и пишет заново: КРР ГРР НЫРГ. Поворачивается
к залу, улыбается, словно не сомневается, что его поняли и он что-то сумел объяснить, указывает, обращаясь к
пустым стульям, на надпись и, довольный собой, застывает в неподвижности, затем, не видя ожидаемой реакции,
перестает улыбаться, мрачнеет, ждет, вдруг недовольно и резко кланяется, спускается с эстрады и направляется
к главной двери в глубине, завершая свое призрачное появление: прежде чем выйти, он еще раз церемонно
раскланивается перед стульями и императором. Сцена остается пустой со стульями, эстрадой, паркетом, засыпанными
конфетти и серпантином. Дверь в глубине широко распахнута в черноту. Впервые слышатся человеческие голоса,
гул невидимой толпы: смех, шепот, «тсс», ироническое покашливание, поначалу потихоньку, потом громче, потом
опять стихая. Все это должно длиться довольно долго, чтобы реальная публика, расходясь, унесла с собой это
впечатление. Занавес опускается очень медленно.
