И тут услышал знакомый голос:
— Похоже, сынок, дружок мой был прав. Ты все-таки склонен к самоубийству.
Он знал, что это произойдет. Это должно было произойти. Все эти дни было слишком душно, воздух достиг пугающей спертости, пахло предательством и засадой.
На каждом шагу он ждал удара. В спину. Заточенным ножом. По самую его рукоятку. Но только теперь, когда он стоял близ грозной статуи прародителя и видел неприступные лица, ему стало ясно, что дело плохо.
Они узнали о плане побега. И все же — откуда? И кто эти люди, соорудившие западню?
Неужто одна из этих двух женщин, которых он когда-то любил, которые сами его любили? А может быть, не одна, а обе? Если и впрямь это было так, то незачем жить на белом свете.
— Метафизическая минута, — сказал Пал Палыч. — Сказать по чести, еще не уверен, хватит ли сил, чтоб пережить это испытание. Вот она, истинная античность во всей своей Эсхиловой мощи! Чувствуешь, что и сам превращаешься в ее трагического героя. Недаром сказал тогда Аристотель, опередивший века Аристотель, что нету спора ожесточенней, нежели спор между своими. Воля судьбы сейчас поставила друг перед другом отца и сына — страшное дело, если подумать. Рок, господа, античный рок.
Сизов понимал, что надо молчать. Но злость была сильнее рассудка. И он сказал:
— Необязательно кивать на древнего мудреца, чтоб оправдать свое шпионство.
— Фу, как ты груб, — сказал Пал Палыч. — Вот уж солдатская ограниченность. При чем тут шпионство и прочие пакости? Есть интересы государства. Мы все — государственники, сынок. Я же тебя предупреждал: знаем, что надо, и знаем, как надо.
Зоя сказала:
— А кроме того, есть у нас компетентные люди, понаторевшие в своем деле.
Пал Палыч кивнул:
— Я говорил.
Сизов произнес:
— И ты — одна из них?
— Я не одна из них. Я из них — первая, — высокомерно сказала Зоя.
Пал Палыч проявил объективность:
— Согласен, однажды они прокололись и допустили тебя на остров. Но все мы учимся на ошибках. Ну да, ты был здесь под колпачком. Под легким невидимым колпачком. Они послеживали за тобою. И это — их прямая обязанность. Стало быть, нечего возмущаться. Ты очень виноват, Елисей.
— Да чем же, в конце концов, я виноват? — воскликнул Сизов, ощущая ярость. — Тем, что однажды я испугался выпасть из времени, как из поезда? Не захотел смотреть ему вслед и видеть, как куда-то уносится красный огонь хвостового вагона? Всегда найдется какой-нибудь малый со страстью к скитальчеству и дороге. Вспомните вашего Одиссея.
— Вот это уж никуда не годится, — сказал укоризненно Пал Палыч. — Делать из Одиссея бродягу! Против него была воля богов.
— И обстоятельств. Потом он прозрел, — веско сказал терапевт Чугунов.
— Он не прозрел, он смирился, — крикнул Сизов. — Укротил свое сердце.
Пал Палыч печально развел руками:
— Какой поверхностный взгляд на того, кто стал нашим всем. Стыдись, сыночек.
Сизов нисколько не устыдился. Как видно, закусил удила.
— Обожествили пройдоху и хвата, который сумел внушить противникам то, что дареному коню в зубы не смотрят.
— Был хитроумен, — признал Пал Палыч. — Тебе ли внове, что на войне как на войне? Был мудр, доблестен, богоравен. Не мог простить себе никогда, что вырвал Елену из рук партнера и что жена, его поджидая, должна была изображать ткачиху. Дабы сохранить свою семью. Не зря он проникся отвращением к тому, что ты называешь скитальчеством.
— Слишком ко многому он проникся своим божественным отвращением, — с горечью возразил Сизов. — Да, странники не нужны Итаке, но ей не нужны и странствия духа. И радость неподконтрольной мысли. И страсти. Ей нужен здоровый сон. Она полагает, что этот сон и есть обожаемая античность. А между тем там был Прометей. Не только боги — и богоборцы. А вы приписали ей пастораль и прописали анабиоз. Но даже если движение призрачно, не менее призрачен ваш покой. В конце концов, он не меньший миф.
— Но это хороший и добрый миф, — мягко возразил ему Нестор. — Приятней того, где голодная птица гложет печенку у арестанта.
— Очень сомнительная сласть, — поморщился менестрель Виталий.
— В детстве, — Сизов посмотрел на Нестора, — у нас была общая мечта. Познать белый свет. И ты ее высмеял.
— Я часто посмеиваюсь, не спорю, — с готовностью согласился Нестор. — Но только не над собственным детством. Итака сама — возвращение к детству. Я просто сумел в себе подавить нелепый комплекс провинциала, стремящегося завоевать этот мир, чтобы затем его изменить.
— Да, непоследовательное стремление, — авторитетно сказал Пал Палыч. — Ты непоследователен, мой мальчик. Не верится даже, что ты мой сын.
— И что из того? — спросил Сизов. — Однажды ты обронил свое семя, и я явился на эту землю. Но у меня — свой собственный путь. И суть своя. Тебе непонятная. Все узы вяжут. И узы родства.
Пал Палыч впервые утратил спокойствие. Он даже на миг повысил голос:
— Сукин ты сын, пусть извинит меня бедная покойная мать твоя. Он спрашивает: чем виноват? Звал тебя кто-нибудь, заманивал? Нет, ты явился по собственной воле. Явился в наш вечнозеленый сад, который мы выгородили из планеты. Плохо ли мы тебя здесь приветили? Все у тебя было в ажуре. Отец, влиятельный человек, этакий геронт — симпатяга с широкими толерантными взглядами. Заботливая подруга — жена. Вполне бескорыстный друг-приятель. Зоя, когда-то тобой обольщенная, ныне весьма достойная дама. Я уж не говорю о быте. Взамен от тебя одно лишь и требовалось: жить, соблюдая законы и правила, скромно возделывать свой огород. Не декодируя нашего острова, который ушел в свободное плавание.
Он перевел дух и продолжил:
— Но нет — для тебя это невыполнимо! Ты должен осчастливливать мир, олицетворять идею движения, а также совершенствовать сущее и обеспечивать наше будущее. Ты должен, чучело непотребное, с утра до ночи катать свой камень под звуки песни своей: «Эй, ухнем!» Тебе не лежится с женой на койке и не сидится на мягкой травке — шило в ногах и крапива в заднице! И все это преподносится людям под ложноклассические завывания. На общем фоне твоих метаний, претензий и мировой тоски. В толк не возьму, о чем ты думаешь.
— Я думаю, зачем я родился, — негромко отозвался Сизов.
— Поздно, — сказал его отец. — Ответишь по закону Итаки. Я изложил свой взгляд на предмет. Слово теперь за вами, доктор.
Главный терапевт помолчал. Откашлялся. Потом произнес:
— Сейчас он спросил: зачем родился? Чтоб не терзать себя вопросами, нужно отважиться на ответ. Сказать себе: «Это была ошибка. Я оказался нежизнеспособен». Итак. Многочтимые мною коллеги, частенько — то ли всерьез, то ли в шутку — почтительно звали меня всеведущим. Так вот — кабы знали вы, как утомительна, скучна мне и тягостна эта обязанность. Знать все заранее — что тут приятного?.. И в этот раз все-то мне было видно. Как на ладони. Я сразу же понял, чем кончится вся эта авантюра. Чего ожидал я, то и случилось. Но Высшая цель Итаки — покой. И стало быть, надо его успокоить.
— Креплюсь, но скорблю, — признался Пал Палыч. — Хотя мы здесь все — разумные люди, понаторевшие в своем деле, все мы соборно виноваты. За исключением терапевта. Асклепия нашего. Нашего Брута. Он помнил, что главное — не навредить. А мы смалодушничали и навредили. Что ж, в мир мы приходим, чтобы уйти. Однако — на новой ступени развития. Но это не каждому по зубам. Итак. Терапевт — за энтелехию. Ты знаешь, сынок, что она означает?
— Откуда мне знать? Я простой путешественник, — мрачно проговорил Сизов.
— Меж тем Аристотель сказал: энтелехия есть шаг от возможного к действительному, — торжественно произнес Пал Палыч. — Наше земное существование — всего только данная нам возможность. И данная — на короткое время. Что ж, Нестор, ждем твоего суждения.
— Ну что же, буду и я последователен, коль скоро это достоинство — высшее, — негромко сказал улыбчивый Нестор. — Мы люди спокойные, что нам дергаться? Итак. Сизов получил урок. Я убежден, что впредь он не станет как посягать на ход событий, так и оспаривать суть вещей.
— Привычные либеральные игры, — вздохнул укоризненно Чугунов. — Непобедимая безответственность.
— Хочу обосновать свое мнение, — продолжил Нестор. — Солдатское дело учит признанию поражения. Мой друг, как известно, солдат бывалый. Он знает, что надо уметь проигрывать. Он проиграл — с него довольно. Я призываю к великодушию.
— Нет, с гуманистами каши не сваришь, — угрюмо пробурчал Чугунов.
Пал Палыч призвал его к спокойствию…
— Отлично, Нестор, мы тебя поняли. Что скажешь, Виталий, на этот раз?
Виталий провел рукой по струнам:
— Нелегкое решенье для поэта. Но я не зря вошел в состав Совета.
— Виталий, переходи-ка на прозу, — невольно поморщился Пал Палыч. — Смири, дружочек, тягу к созвучию, заложенную в твоей натуре. У нас идет разговор серьезный.
