Вместо этого я стал и свободным писателем, и прогорел. Понадобилось целых пять лет войны и споров об условиях публикации книги между нами и издательством «Делл», пока, наконец, опус Ши—Уилсона напечатали (а затем искусственно сделали из него трилогию, так что стало вообще непонятно, то ли мы написали одну книгу, то ли три). Пять лет в нищете казались такой же вечностью, как пять лет за решёткой, но это совсем другая история. Пока я, Арлен и наши четверо детей бродили в поисках "менее отвратительной" квартиры, в которой могут жить бедняки "на пособии", мы с Ши вступили в переписку и писали друг другу чуть ли не каждую неделю. Издательство «Дел» находилось в состоянии вечной паники из-за нашего чудовищного романа: "Иллюминатус!" распродавался и снова издавался по просьбе читателей, затем снова распродавался и вновь издавался ещё большими тиражами, так что мы оба становились всё более "продаваемыми писателями" (а это означало, что издателям приходилось платить нам авансы в более крупных размерах). К тому же мы оба становились всё более занятыми, и писали друг другу всё меньше писем — по два в месяц, если не меньше но на протяжении двадцати трёх лет мы обсуждали в нашей переписке все важные и животрепещущие вопросы, исписывая тонны бумаги, которой хватило бы на издание нескольких книг. Надеюсь, часть нашей переписки в один прекрасный день будет опубликована.
Одна из наших любимых тем для обсуждения касалась «реальности», к которой Ши относился. Как к слову, обозначающему что-то конкретное и внешнее по отношению к любому наблюдателю. Я, как уже объяснял в моих книгах и ещё пытаюсь прояснить в данной книге, разделяю взгляды Гуссерля, Ницше, Кожибского и деконструктивистов. «Реальность», а также «иллюзия», "искусство", «кайф», "честность", «нормальный», "ненормальный", «фантазия», "маска", «галлюцинация», "истина, скрытая под маской", "маска, скрытая под маской" и т. д. — это понятия, которые выражают оценочное суждение наблюдателя и не имеют никакого смысла в отрыве от трансакции "наблюдатель—наблюдаемое".
Ши всегда считал, что такая точка зрения ведёт к солипсизму. Я же никогда с этим не соглашался. Ни один из нас не мог переубедить другого. Однако в ходе этого спора. Который вёлся на протяжении более двух десятков лет, мы оба многому научились. Мы провели неделю в Лондоне, когда в Национальном театре играли сценическую версию "Иллюминатуса!". Помню, как мы отправились в лондонский Тауэр, который давно мечтал увидеть Ши. Он прочитал мне лекцию о лживой и пропагандистской подаче истории в эпоху Тюдоров, целиком принятой на веру и превращённой Шекспиром в "Ричарда III". Я же восхищался поэзией Шекспира, а историю считал одним из тех искусств, в которых, как и в теологии, можно доказать всё, что выгодно доказать — к удовлетворению тех, кто хочет в это верить. Ши нащёлкал много фотографий грачей, которые прекрасно вписывались в историческую атмосферу Тауэра6 казалось, что эти птицы появились не в результате эволюции, а вышли из "Ричарда III" — или произошли от Х. П. Лавкрафта.
Затем мы отправились в Вестминстерское аббатство, и я засвидетельствовал своё почтение Бену Джонсону, человеку, который вдохновил меня на создание некоторых моих терминологических игр. Он давал своим персонажам такие имена, как Лицо, Оса, Эпикуреец Мамона, Проворный Привереда и (первая пародия на фанатика, ведущего борьбу с курением) Деятельный Энтузиазм Страны (именно он произносит по роли великую фразу, что, собирая урожай табака, не исключай вероятность того, что на табачные листья "возможно, мочился свирепый аллигатор").
Мы набрели на Бикингемский дворец, но у нас не возникло ни малейшего желания туда заходить. Вполголоса я пробормотал какую-то грубость в адрес королевского семейства. Куда более царственной достопримечательностью я считал портер «Гиннес», который сыграл огромную роль в моей постоянно растущей любви к британским и ирландским островам.
Когда Ши уволили из «Плэйбоя», он страшно беспокоился, сможет ли содержать семью, и, находясь в поисках другой работы, быстро писал наброски к нескольким романам. Прежде чем он нашёл работу, он продал свой первый роман и с тех пор никогда не прекращал писать. Я по-прежнему высоко оцениваю фразу, которой он прокомментировал своё увольнение.
"В течение десяти лет я тяжело работал и был предан интересам компании, — писал он, — наверное, это заслуживает какого-то наказания". По-моему, это настоящий афоризм на тему капиталистической морали.
Всякий раз, когда я совершал лекционное турне в Чикаго или выступал где-нибудь рядом, Ши приглашал меня останавливаться в его доме. Ивонна всегда ложилась спать рано, и мы с Бобом болтали ночи напролёт, как это бывало в молодые годы на заре нашей дружбы. Я всегда чувствовал, что Ивонна недолюбливает литературных приятелей Боба, но никогда не принимал это на свой счёт.
И вдруг Ивонна бросила Боба, уйдя к молодому мужчине, хотя подробности я не знаю (или же просто не хочу знать). Некоторое время я волновался, что Боб не справится с депрессией. Я представлял ту "мерзость запустения", которую он, должно быть ощущал: ему было шестьдесят, он остался в одиночестве в большом доме, и его бросила жена, сбежав с молодым жеребцом, который мог бы называть его «дедулей». Возможно, у меня слишком живое воображение. Мне самому шестьдесят два года, и я знаю, что одинокая старость — это тайный страх всех стареющих мужчин.
Кстати, давайте отнесёмся к Ивонне снисходительно: она просто сошла со сцены. Она никогда не обливала феминистической грязью Боба.
И это за тридцать лет радикального феминизма, что, возможно, говорит о некоторой старомодной скромности.
А тогда, во время языческого фестиваля, на котором каждый из нас должен был выступить с лекцией, Ши встретил Патрисию Монаган. Я видел. Что происходило: это было волшебство, любовь с первого взгляда. В последние два года жизни Боба Пат неимоверно его поддерживала своей нежной заботой и дарила ему почти юношескую радость. За день до наступления комы он ухитрился жениться на Пат, хотя ещё не был разведён с Ивонной. Я думаю, церемония бракосочетания была последним подарком, который он преподнёс Пат, а Пат — ему. Так что Боб Ши умер двоежёнцем, и я уважаю его за это. Он видел внутренний свет (как называют это квакеры) и действовал от чистого любящего сердца.
Год за годом, в разных местах — в Ирландии. В Германии, в Корнуолле, в Швейцарии, на центральном побережье Калифорнии, — я часто ловил себя на мысли. Вот было бы здорово, если бы ко мне сюда приехал Боб и увидел всю эту красоту. У меня до сих пор иногда возникает такая мысль, и каждый раз я с горечью осознаю, что он уже никогда ко мне не приедет. Никогда.
Шекспир написал пятистопным ямбом самую выразительную строку на английском языке. Она состояла из одного слова, повторённого пятикратно: "Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда". Невыразимую боль, скрытую в этой строке, я смог впервые почувствовать только тогда, когда умерла моя дочь Люна. И вот сейчас я ощущал эту боль снова.
Все птицы улетели. Внутренний дворик опустел. Опустел? Я снова посмотрел в окно и заново почувствовал страстную пульсацию жизни в каждом растении, дионисиевский экстаз опьянения миллионов спаривающихся клеток. Мне вспомнилась строка из Дилана Томаса, хотя я не помнил её дословно: "Сила, которая пробуждает цветок пускать зелёный росток, движет моим кое-чем, кое-чем". Я усмехнулся, вспомнив остроту Ши. Как-то в одном из писем я написал Бобу: "На мой взгляд, ты слишком уж твёрд".
"Мне приятно, что ты так считаешь, — написал он в ответном письме. — Многие женщины делали мне такой же комплимент".
Глава пятая
Жизнь в выдуманном мире
В которой автор попадает в ловушку собственной эстетической вселенной
В нашей Работе нужна абсолютная точность деталей. Без неё всё остальное — просто шарлатанство.
"Магический христианин"
И не называй меня Ширли.
"Самолёт!"
Смерть Боба Ши запустила очередные гонки на информационной суперавтостраде.
Компьютерные сети, факсы и телефоны вскоре поведали ничего не подозревающей публике. Что смерть Ши, как и моя «смерть» — не более чем «мистификация». Кое-кто даже утверждал, что мы с Бобом сами распускаем эти слухи ради собственной рекламы. Некоторые люди допускали, что Ши всё-таки умер, а я жив, или же наоборот, что умер я. А Ши остался в живых. Казалось, никто не может поверить в простую и страшную истину: некролог о моей смерти — это «липа», а вот Ши действительно умер.
Естественно, я понимал всю анекдотичность такой ситуации, но мне было слишком больно, чтобы сполна насладиться этой шуткой.
И всё же я испытывал необъяснимое сочувствие к типу (или типам) из Кембриджа, запустившим первоначальную «утку» с утверждением, что один из авторов "Иллюминатуса!" умер. Ведь теперь им, как и мне, придётся свыкнуться с мыслью, что один из авторов действительно умер, но не тот, кого они называли. Представляю, какую растерянность, вину и, возможно, даже суеверный страх они сейчас чувствуют. А вот не играйте с масками реальности, пока не научились обращаться с реальностью масок.
